Всадники
Шрифт:
– Истина, – протянул вполголоса Уроз.
– Когда ты услышишь ее, предупреди меня, – сказал Турсун.
Тяжелые, морщинистые веки упрятали его взгляд. Дыхание его стало неслышным.
Уроз налил чашку, но отпил только глоток. Холодный чай… безвкусный… поднос липкий от остатков еды… «Я получил то, что хотел, – подумал Уроз. – И даже больше. Что может сделать со мной правосудие? Во-первых, какое правосудие?» Он прислушался к ровному журчанию ручья. Слушал его долго. Не совсем зажившая культя причиняла ему боль. Он выпрямил эту ногу, подождал, когда боль утихнет, снова согнул. И посмотрел на Турсуна:
– Прикажи
Но еще никакого решения не принял.
Заскрипел замок на двери. Порция свежего воздуха ворвалась в подвал с застоявшимся тяжелым запахом кожи. Старшина саисов, Аккуль, появился в двери и крикнул:
– Настало время суда!
Чтобы подняться, Мокки пришлось опереться руками о землю, – до того он ослаб. Голова у него кружилась, словно он вдруг оказался на краю пропасти. Головокружение прошло, когда он встретил взгляд Зирех. Та вся съежилась от страха. Мокки почувствовал прилив силы, необходимой, чтобы спасти ее.
– Тебе бояться нечего… – заметил он. – Зовут меня одного.
– Не приближайся ко мне, не приближайся, – крикнула Зирех. – Пусть твое невезение остается при тебе. Ты и так много зла мне причинил. О почему, ну почему нельзя вырвать из времени тот день, когда я тебя повстречала!
– Мне казалось, – сказал Мокки тихим, спокойным голосом, – что я тебе нравился и что ты была мне другом.
– Я тебя считала другим человеком, – возразила она.
Во дворе светило теплое солнце. На деревьях дозревали плоды. В арыках пела вода. Для Мокки же все имело запах смерти. Но не той, которой он ждал от приговора Турсуна. А той, что поселилась в его груди.
Турсун и Уроз сидели все там же. Между ними стоял поднос, принесенный Рахимом, со свежим чаем, чистыми чашками и новыми лакомствами.
Аккуль и три саиса провели Мокки через внутренний двор к краю галереи и поставили его перед Турсуном.
– За нами шли люди, о Турсун, – сказал Аккуль. – Можно я их впущу?
– Нет, – отвечал Турсун. – Это дело семейное. А вот вы оставайтесь. Будете свидетелями.
Турсун наполнил рот чаем и шумно выплюнул его. Ему просто хотелось прополоскать горло. Затем он торжественно произнес:
– Будете свидетелями: я передаю Урозу, единственному сыну моему, право судить дела нашего рода. Его закон будет моим законом.
Сказав это, Турсун спустил взгляд на ковер у своих ног и застыл неподвижно. Саисы повернулись к Урозу.
А тот разглядывал Мокки и удивлялся, что он такой грязный, весь в лохмотьях. Он уже забыл, что всего несколько часов назад был так же грязен, и что на нем были такие же лохмотья. Он потрогал пальцем свою гладкую щеку, ткань своего нового чапана. Он всегда очень следил за собой и за своей одеждой. К Мокки он не испытывал никакой жалости… Голова понурая, опущенная… руки свисают как плети… «Пугало… или висельник», – подумал Уроз с отвращением.
Тишина, – с журчанием воды в качестве одного из ее элементов – казалось, установилась навеки. Один из саисов не выдержал и шевельнулся на своем месте. От скрипа подошв его сосед вздрогнул и шумно, словно икая, набрал в легкие воздуха. В Уроза проникло, его подхлестнуло
Уроз пристально смотрел на Мокки и думал: «Все ждут, затаив дыхание, какова будет твоя судьба. А ты, ты…» В нем вспыхнула дикая ненависть к этому человеку, над которым он имел власть казнить или помиловать, а тот, похоже, и не очень боялся. «Посмотрим, как ты поведешь себя, когда узнаешь», – подумал Уроз. И приказал:
– Подними голову!
Тишина стала еще напряженнее. Звук воды в фонтане перестал быть ее частью. Теперь она текла, звенела, следуя своим законам, подчинялась только своей собственной судьбе.
Лицо Мокки теперь было видно всем: грязная маска, лишенная какого-либо выражения. Грязь словно проникла в глубину его глаз. Они приняли такой же цвет и превратились в такую же грязь. Эти два пятнышка из грязи, уставившиеся на Уроза, казалось, не узнают и даже не видят его. А он вдруг вспомнил, каким невинным, доверчивым, дружелюбным был в детстве так красивший его взгляд Мокки. И тут Уроз испытал смешанную со страхом ненависть к жизни, способной так испортить жизнь человека. А потом подумал: «Так ведь это не жизнь, а я, я один это сделал». Журчание фонтана в его ушах превратилось в грохот водопада. Он уже больше не мог ни о чем думать. В тишине раздался высокий его голос, негромкий и безучастный, словно его заставлял говорить кто-то другой:
– Я объявляю тебя невиновным в твоих проступках, – сказал Уроз своему бывшему саису. – Ты свободен.
Ни один мускул не дрогнул ни на лице, ни на теле Мокки. Дыхание его осталось ровным. Зато все, кто услышал приговор, глубоко вздохнули. Уроз же услышал лишь один вздох, вздох Турсуна, который показался ему торжествующим. И первые чувства, испытанные им после объявления приговора, были горечь и унижение. Опять он уступил воле отца. Опять он был вторым, был отражением. Всего лишь это он получил за испытание, которое сам себе придумал и оплатил такой ужасной ценой. Видит Пророк, он не может остановиться на этом. Он должен, Пророк тому свидетель, должен совершить свой поступок, им, Урозом, задуманный, который превзошел бы волю и власть Турсуна, был бы вызовом ему и вместе с тем восхитил бы его. Но какой, какой поступок?
И вдруг Уроз чуть не закричал от радости. По мнению Турсуна, Мокки не был виновен. Он был жертвой приманки… ловушки… Конь, да, конь… Ага, Турсун требовал полной справедливости. Именем Пророка, он получит ее!
Тишина еще висела в воздухе, когда вновь послышался голос Уроза. На этот раз это был выразительный, проникнутый чувством голос. Он воскликнул:
– Да, ты свободен, Мокки! И отныне Джехол принадлежит тебе.
Тут уже и саисы, и их старшина не могли удержаться. Удивление, сомнение, зависть – все слилось в их криках. И в ушах Уроза они прозвучали как докучливый шум. Но вот то, что он прочел на лице Турсуна, стало ему наградой. Гнев окрасил шрамы на этом лице в пурпур, привел в движение кустистые брови, глубокие складки морщин, массивные губы.