Всадники
Шрифт:
Уроз поднял голову, прислушался. Он знал этот мотив, на который степняки обычно слагали баллады о высоких подвигах и разные предания. Но при чем тут его имя?
А дрожащий голос продолжал:
От самой земли в небесаЛетит твоя слава в веках.Уроз, сын Турсуна, ты сам,Как сокол,Песня умолкла. Уроз откинулся на подушки. Слова были о нем, слова новой легенды, наложившиеся на старую мелодию. Песня распространится по имению, по соседним базарам. Сказители, барды с несравненно большим, чем у старого слуги талантом, придумают более красивые строфы, и те пойдут из уст в уста, разносимые повсюду всадниками и караванщиками, качающимися на горбах своих верблюдов. Из кишлака в кишлак, из чайханы в чайхану, песня обежит все степи. Вот она, слава, к которой он так стремился… Слава, переживающая прах… Урозу показалось, что эта богатая юрта превратилась в могилу, в склеп, возведенный над его останками.
Старик не успел продолжить свои славословия. Уроз услышал топот нескольких коней. Затем в юрту вошел Рахим, сообщивший, что Турсун приглашает его под деревья, на берег ручья.
– Приведи лошадь, которая меня ждет, – сказал Уроз.
Как только Рахим вышел, он встал, добрался, подпрыгивая на одной ноге, до выхода, вскочил в седло и поехал за слугой до замшелой беседки с крышей из переплетенных ветвей и листьев и с ручьем, протекающим как раз посреди ее. Два саиса покрыли землю яркими коврами, разожгли самовар и доставали из мешков посуду и пищу.
Уроз подождал, когда закончатся приготовления, спешился и сел напротив отца. Они обменялись приветствиями, которые полагались. Саисы отвели лошадей. Турсун спросил у Уроза:
– Получил костыли?
– Получил, – отозвался Уроз.
– Примерил? – задал новый вопрос Турсун.
– Примерил, – ответил Уроз.
– Подходят? – продолжал расспрашивать Турсун.
– Прекрасно, – заверил его Уроз.
– Почему же ты приехал без них? – посмотрел на него Турсун.
– Потому что, – не захотел объяснять Уроз.
Такой ответ сына – оскорбление для отца, тем более для Турсуна. Но Турсун не показал виду. Направляя Урозу эти инструменты инвалида, он знал, что сын будет взбешен. Но он знал также и то, что Уроз должен как можно скорее привыкнуть к своему новому положению.
«Если мальчика, которого сбросил конь, не заставить тут же снова сесть на него, то он всегда будет бояться ездить верхом», – подумал Турсун. И спокойно отметил:
– Не знал, что у моего сына уважение и вежливость умещались только в одной ноге.
Уроз промолчал, Турсун запустил руку в котел, полный плова шафранно-сизого цвета, лоснящегося от жира, обжигающего рот острыми специями, сдобренного кусками баранины, съел все, что зачерпнул, облизал пальцы и ладонь, а затем спросил:
– Ты не узнал эти костыли? Это мои.
Уроз собирался тоже опустить руку в плов. Рука его повисла в воздухе.
– Что? –
– Те, что служили мне, когда я разбил правое колено и сломал левое бедро, – подтвердил Турсун.
Уроз вытащил из котла горсть шафранного риса. Вкуса его он не почувствовал. Он вспомнил, как тридцать лет назад Турсун, тогда в зените славы, прыгал на этих подпорках по дворам и конюшням, по базару Даулатабада.
– Это же было только на какое-то время, – сказал Уроз.
– Тогда я не был в этом уверен, – не согласился Турсун.
Он вынул из плова баранью кость и разгрыз ее своими желтыми зубами. Потом спросил:
– И что же, по-твоему, мой авторитет тогда упал из-за этого?
– Воистину, не упал, даже наоборот, – произнес сын неожиданно для себя.
Он вспоминал лица людей, как в имении, так и в селе, проявлявших к Турсуну на костылях и уважение, и дружеское расположение еще больше, чем прежде. Он сказал:
– В таком возрасте легче смириться.
Турсун медленно расправил плечи и, устремив на Уроза тяжелый взгляд желтых глаз, ответил:
– В то время мне было меньше лет, чем тебе сейчас. Посчитай.
Уроз посчитал. И не поверил цифрам. Еще раз посчитал. Пришлось согласиться. Тот старик, каким ему казался тогда Турсун, был на самом деле моложе, чем он, Уроз, сегодня.
Чтобы избежать взгляда желтых глаз, Уроз принялся жадно есть. Но остановился, уловив в голосе Турсуна какую-то особую интонацию.
– Я хорошо помню, Уроз, то время, – сказал Турсун. – Тогда я еще не был Главным Конюшим.
Он опустил голову, прикрыл немного веки и попросил Рахима налить чаю.
– И мне тоже, – попросил Уроз.
А Турсун продолжал:
– И вот уже двадцать лет, как я исполняю эту должность… Воистину, слишком долго. Но не вижу никого, кто бы мог ее исполнять… кроме тебя.
Чашка в руках Уроза звякнула о блюдце. Он поставил ее рядом с собой. Этот жест дал ему время сдержаться и ответить, не показывая своего отвращения к такой отставке, которую предлагал ему Турсун.
– Спасибо большое, но такая честь превышает мои возможности, – ответил он.
– Подумай до завтрашнего дня, потому что завтра возвращается Осман-бей, – настаивал Турсун.
И перешел к последнему и самому трудному вопросу, над которым он хотел предложить сыну подумать.
– Возвращается вместе с Салехом, – сообщил он.
– С Салехом… – повторил Уроз, и губы его побледнели.
– Чтобы отметить его победу, – продолжал Турсун, – через неделю будет устроен большой праздник. Салех будет сидеть за праздничным столом по правую руку от хозяина. Я был бы горд, если бы по правую руку от меня сидел ты.
– С костылями? – усмехнулся Уроз.
Он отчаянно надеялся, что ответ Турсуна будет гневным. А он оказался искренним и простым.
– Это было бы еще лучше, – кивнул головой Турсун.
Уроз почувствовал себя пойманным в ловушку, связанным по рукам и по ногам. Судьба тут не оставила ему никакого выхода, никакого шанса. Участвовать в триумфе Салеха? Нестерпимое унижение. Не явиться? Недостойный и трусливый выход. Какое решение ни выбери, все позор. Отвращение к самому себе до конца жизни.