Всадники
Шрифт:
Он уселся между губернатором, святым человеком и вождем пуштунов, на ожидавшие их подушки, как раз посередине аллеи деревьев, посаженных к востоку от пруда. Турсун присел возле них. А длинный, худой иностранец со смеющимся нахальным взглядом встал, опершись о дерево за спиной своего вождя с патронташами. Слуги бегом поднесли кислое молоко, пирожные и фрукты. И пока чиновники подходили один за другим целовать плечо Осман-бая, Турсун своими дальнозоркими глазами в отчаянии прощупывал все ряды гостей до последнего.
Так он увидел в глубине Мокки в новой одежде, с рукой, лежащей на плече будущего тестя. Лицо его расплылось в улыбке. «Он мечтал стать чопендозом и, видит Пророк, мог бы им стать, – подумал Турсун. –
А вот теперь все у него устроилось, скоро будет семья, и он всем доволен… Ему хватило одной переделки, чтобы раз и навсегда отделаться от всех своих демонов… А вот Уроз…»
Турсун поймал себя на том, что лица, которые он разглядывал, превратились в сплошную одинаковую массу. Это было помрачением не зрения, а ума. «Как, – спрашивал себя Турсун, – неужели я вдруг захотел для Уроза такой же судьбы: домик, кусочек землицы, жена на кухне, сопливые детишки и смех счастливого дурачка?» Он вспомнил волчью усмешку на неумолимых и ненасытных губах сына и почувствовал, как бальзам гордости за него, попав в его кровь, взбодрил ее, заставил веселее бежать по стариковским жилам. У Уроза никогда не будет обеспеченной старости, безопасной жизни, уюта, тихой норки.
Турсун оперся лбом о кулак. А не за эту ли неистовую жажду жизни он так ненавидел Уроза? Жизни, которую он так сильно любил? Или, может, он всегда любил его? Не желая признаваться себе в этом? И одновременно ненавидел, потому что втайне боялся за себя, опасался, что придется много страдать?
Страдать, как вот в эту минуту?
Ну где же сейчас может быть Уроз? Что он делает?
«Вот он!» – чуть было не крикнул Турсун.
Он выпрямился на подушках, чтобы скорее увидеть его, и тяжело опустил свое тело. Всадник не был Урозом… Просто гонец с посланием. Родственник Осман-бая сообщал, что в последний момент болезнь с сильным жаром помешала ему приехать, и он просит извинить его за то, что он не сможет приехать.
Турсун присмотрелся к теням, отбрасываемым большими деревьями. Они удлинялись и приближались к водной поверхности. Но праздник не должен был начаться раньше, чем берега не покроются тенью и не спадет, таким образом, жара. А до того времени, может быть…
«Лишь бы, лишь бы никто до этого не заговорил об Урозе», – молил бога Турсун.
Словно в ответ на это пожелание – было ли это делом случая или распорядился Осман-бай? – музыканты начали играть. Жаловалась домбра… ворчал бубен… нежно пела флейта… и люди, примолкнув, стали зачарованно слушать. В этой стране, все, к какому бы классу или племени человек ни принадлежал, испокон веков страстно любили музыку. А в тот день ее исполняли люди знаменитые, мастера своего дела, известные на террасах в чайханах, в крытых улочках базаров, во дворах богачей и бедняков, желанные гости везде, как в дни траура, так и в дни праздников. Компанию им составлял один старик, бывший пастух, отличавшийся тонким слухом и отличной памятью.
Турсун слушал главным образом его. В его голосе он слышал шум ветра в высокой полыни и печальные, как дым кочевых стоянок, напевы. На Турсуна уже снизошел покой, на его чувства, на его мысли, на его сердце, когда зазвучала старинная мелодия, самая старая, может быть. Начала ее флейта, подхватила домбра, потом бубен, наконец голос, и она превратилась в песню, песню, которую из поколения в поколение из уст в уста передавали бесчисленные всадники и караванщики и в которой пелось о бесконечных приключениях, случающихся на бескрайних просторах.
И вот сейчас этот старик-пастух, в который раз нанизывал на нить мелодии баллады, рассказы, басни и сказки. Массивная голова Турсуна с лицом, изрытым морщинами, тихо, тяжело раскачивалась в такт мелодии.
Вдруг Турсун почувствовал, что шея его застыла неподвижно и стала, как деревянная. Он уловил в песне имя Уроза. Но этого же не могло быть. Видит Аллах, что этого никак не могло
Но вот он опять услышал имя своего сына… И узнал даже события, про которые говорится в строфах… Возвращение Уроза… его приключения… его справедливый суд. Нет, это у него явно началось безумие… он сходит с ума…
Но почему же тогда губернатор, наклонившись к Осман-баю, тихо говорил ему: «Слух дошел и до города». А Осман-бай отвечал: «Клянусь, это произошло именно так».
При этом ни люди из имения, ни чопендозы из округи не обнаруживали никаких признаков удивления. Некоторые даже, опережая мелодию, заранее декламировали текст, который певец затем напевал!
Турсун стал искать взглядом Салеха и, лишь увидев его лицо, лицо человека, которого только что обокрали и лишили славы, поверил в удивительную судьбу своего сына. И он воскликнул про себя: «Уроз! Ну почему нет тебя здесь! Ты теряешь лучший день в твоей жизни, не чествуешь этот день!»
Между тем тень достигла берегов пруда. Осман-бай взял Салеха за плечо и пошел с ним на почетное место, чтобы объявить о начале праздника.
Когда люди расселись по-турецки на подушках, то на какое-то время все, от последнего бедняка до Осман-бая, забыли о своих прерогативах, амбициях и заботах и стали любоваться красотой места, восхищаться тем, как все вокруг было обустроено, разглядывать других гостей. Где бы они ни сидели, они все имели возможность видеть зеркало водной глади, переливающейся цветами радуги в косых лучах солнца, видели распластанные пестро раскрашенные ковры и подушки, словно устилающие путь в Рай и образующие диваны, кушетки и прочие места отдохновения, достойные самих спутников Пророка. Одежды гостей соответствовали пышности убранства. Гладкие и цветастые персидские шелка. Великолепнейшие шерстяные ткани, сотканные из шерсти степных тонкорунных овец. Индийская парча. Тканей на каждом было так много, что можно было бы щедро одеть несколько человек из того, что было на одном. А ткани были такие разные, с таким количеством различных рисунков, мотивов, орнаментов, расцветок, оттенков, что из сотен чапанов, собранных в этом месте, не нашлось бы и двух одинаковых. Чапаны цвета нефрита или цвета молодых побегов, розовые, вишневые или малиновые, цвета зари или лазури, цвета осенних листьев или топаза, пурпурные, багровые, алые, серо-голубые, цвета слоновой кости. Гладкие, полосатые и рифленые в полоску. С серебряной нитью, с золотой. В немыслимых разводах. И это буйство драпировок украшали монументальные тюрбаны-цветы. А среди этой роскоши и неги там и сям виднелись короткие куртки чопендозов и их шапки из волчьего меха.
При этом даже самый бедный, самый обездоленный, самый убогий из гостей не чувствовал груза своих горестей и несчастий, не чувствовал благодаря ощущению, что он является частицей всей такой вот роскоши и силы, благодаря иллюзии, что и он отражается в них. А тем, к кому судьба была благосклонна, казалось, что их богатство, могущество и удача поддерживаются и приумножаются богатством, могуществом и удачей всех других людей и достигают таких высот, каких сами они еще никогда не достигали.
А уж кто был больше всех опьянен самим собой на берегах Озера Почета, так это Салех. Его тщеславию праздник предоставлял неповторимую возможность. Почему такое торжество? Почему такое великолепие? Да из-за него, из-за Салеха. Что за звезда собрала сюда эту невиданную в провинции толпу богачей и чиновников? Этот вот яркий вымпел, что стоит перед ним, красуется на шитой золотом подушечке из голубой парчи, стоит на расстоянии вытянутой руки. Его руки, руки победителя, триумфатора, непобедимого, единственного! Салеха!