Всадники
Шрифт:
– Что ты тут делаешь?
– Ты же позволил мне остаться здесь, хозяин, – широко улыбнулся Рахим.
– Почему ты не рядом с Мокки и с конем? Бача от удивления попятился назад.
– Хозяин, разве ты не знаешь? Взгляд Турсуна остановил Рахима.
– Что не знаешь? – спросил Турсун.
– То, что они уехали… уехали в Кабул, – ответил Рахим.
– В Кабул? Не подождав моего возвращения? Я же приказал саису…
Голос Турсуна был тихим и хриплым.
– А что он мог? – воскликнул мальчик. – Приехал
– Здесь распоряжаюсь я, и только я, – грозно промолвил Турсун. Молчи, неверный бача.
И с высоты седла, задев локтем старика-рассказчика, сидевшего позади, Турсун дважды ударил Рахима плеткой по лицу. Свинцовый шарик, закрепленный на конце ее, разорвал кожу, и на обеих щеках слуги мгновенно выступила кровь. Турсун ускакал крупной рысью.
Рахим стоял с опущенными вниз руками, не стирая кровь. Он не плакал. И не сердился на Турсуна. Старый наездник был для мальчика воплощением судьбы.
Имение Осман-бая с одной стороны омывалось небольшой речкой Шириндарья, медленно несущей между глинистыми красноватыми берегами свои мутные воды, обильно засоренные овечьим навозом.
Лошадь с Турсуном и Гуарди Гуэджем осторожно спустилась с крутого берега, прошла по мокрой чавкающей глине и легко перешла речку вброд. Вода не доходила до стремян. Труднее было подниматься на противоположный берег, такой же крутой и скользкий. Наверху копыта пошли легче по каменистой сухой равнине. Быстрой рысью Турсун добрался до небольшого, имеющего форму полумесяца плато, прислонившегося к склону холма. Там стояло несколько убогих мазанок. Посреди плато виднелась большая юрта традиционного узбекского типа, нечто среднее между шатром и шалашом. Круглое в основании, конической формы, это одновременно и походное, и оседлое обиталище было сделано частично из войлока, частично из тростника.
Когда всадники проезжали мимо мазанок, старый сказочник тихо промолвил:
– Калакчекан.
А когда сошли с коня возле юрты, Гуарди Гуэдж сказал Турсуну:
– Жилище это поставил здесь твой дед, когда выменял этот участок земли за несколько ожидавших окота овец.
Хотя и знал Турсун, какова память у Гуарди Гуэджа, услышав эти слова, он был очень удивлен. Но виду не показал и повернулся к тут же подошедшему к ним согбенному дехканину в лохмотьях, за которым следовал столь же бедно одетый мальчик.
Те помогли всадникам спешиться. Мальчик взобрался на лошадь и отвел ее. Дехканин выслушал распоряжения Турсуна. И только после этого, внешне не проявляя любопытства, старый чопендоз спросил:
– Как тебе удается, о Пращур, запоминать все на свете?
– Глаза и сердце хорошо запоминают то, что им полюбилось, – отвечал Гуарди Гуэдж. – Дед твой выбрал это место, потому что оно очень на него походило: нагорье это бедное и невысокое, но человек здесь чувствует себя хозяином и отсюда далеко видна степь.
Сколько раз, вот в такую же вечернюю пору, Турсун окидывал взглядом равнину, уходящую вдаль, до самого горизонта, и сердце его наполнял покой, душа освобождалась от всех мелочных забот, свет заката озарял бескрайнюю степь, и небогатая здешняя растительность превращалась в легкие, прозрачные, драгоценные травы, по которым хотелось скакать, скакать и скакать…
Слова Гуарди Гуэджа вызвали у него в памяти образ старого, некрасивого, даже уродливого деда, и впервые в голову ему пришла мысль, что вот с этих же мест и с таким же ощущением счастья окидывал тот долгим взглядом степь и что была она для него, как вот сейчас для Турсуна, великой страницей мудрости, на которой каждая неровность, каждая ложбина были словно буквами в алфавите вечности.
– Скажи, – задумчиво спросил Турсун, – ты видел столько разных земель и людей, но многие ли из них полюбились твоему сердцу?
Гуарди Гуэдж слегка покачал головой.
– Много мест есть на свете и много людей, достойных любви, – заметил он. – Ты не находишь?
– Нет, – возразил Турсун. – Нет. Друг для всех – значит ни для кого не друг.
– Ну а что и кто были дороги для тебя? – спросил Гуарди Гуэдж.
– Вот это, – показал Турсун на степь. – И еще прекрасные кони. И несколько хороших чопендозов.
Мальчик вернулся из деревни. Он вытащил из юрты скамью, потом – тяжелый, грубо сколоченный стол.
– Скоро ты, о Пращур, сможешь подкрепиться, – произнес Турсун.
Оба они сели рядом, лицом к плато и к простиравшейся ниже плато бескрайней равнине. Солнце медленно опускалось. На гребнях далеких холмов двигались стада овец. Черными силуэтами выделялись на фоне неба верховые пастухи с ружьями. Некоторые из них играли на тростниковых дудках. В степной тиши до Турсуна доносились их примитивные и ясные мелодии. Он с детства привык к этим жалобным звукам. Для него они были одним из элементов сумерек. Но тут ему вдруг показалось, что он никогда не ощущал печали и одиночества этих мелодий, и почувствовал где-то глубоко в груди нестерпимую пустоту и холод. И неожиданно спросил:
– Скажи, Пращур, как называется та местность возле Кабула, где будет проходить Королевский бузкаши?
– Баграм, – сказал Гуарди Гуэдж.
– Велико ли там поле? – спросил опять Турсун.
Старик ответил вопросом на вопрос.
– А почему ты не захотел сам повидать его? Тебе ведь предложили, как я полагаю, поехать вместе с чопендозами, чтобы достойно представить там ваш край.
– Слишком стар я стал, – глухим, грубым голосом ответил Турсун.
– Не так-то ты и стар, – возразил Гуарди Гуэдж. – Ты же ведь страдаешь от сознания, что стареешь.
– Объясни получше, – сказал Турсун.
– Настоящая старость, – объяснил Гуарди Гуэдж, – наступает, когда кончаются все мучения. Когда забываются муки гордости, не остается больше никаких сожалений, когда перестаешь огорчаться. Старость не завидует силе своей собственной крови.
Турсун наполовину выпрямился, опершись руками на шершавую поверхность стола, и вопросительно посмотрел на своего собеседника: