Всадники
Шрифт:
Такой была степная юрта, тяжелая внизу, легкая и заостренная вверху, сделанная из прутьев и войлока, в которой родился и провел свое детство Уроз. И теперь, когда в голове смешались все времена и все места, именно к такой юрте и вели его спирали горячечного воображения. А толчки седла казались качанием колыбели.
– Ну вот, – крикнул Мокки. – Добрались!
Уроз открыл глаза, потом закрыл, снова открыл. Тщетно. Где был тот магический круг? То былое пристанище? Откуда взялся этот бедный, задымленный очаг, где горело чуть-чуть хвороста? Эти криво висящие грязные и дырявые куски коричневой ткани? Эти изнуренные лица? Эти драные одежды?
Длинный,
– Добро пожаловать к нам, и да приютит вас наша бедная лачуга наилучшим образом, – сказали они одновременно.
Раболепие их поз и даже их голосов было так отвратительно, что к Урозу вернулось чувство реальности. В горных долинах Гиндукуша степные юрты не привились. И попал он, со своей болью и усталостью, не в семью благородных всадников, а к людям еще более презренным, чем джат, – к людям малого кочевого племени, живущим грабежом и попрошайничеством. На сезонные работы их нанимали за смехотворные цены. Причиной всеобщего презрения к ним была вовсе не их бедность. Гордая нищета вызывает скорее уважение. У этих же страх перед бедностью пересилил и честь, и желание соблюдать приличия. Не было такого недостойного поступка, который бы они не согласились совершить за самую что ни на есть малую мзду.
Грузная женщина и мужчина с тоненькими, как у паука, конечностями склонились перед Джехолом. По мере того, как из тени, преодолеваемой светом от костра, отчетливее проступали формы великолепного коня, они опускали головы все ниже, гнули спины все сильнее.
– Позволь нам, о благородный, о могучий, о роскошный, позволь Смагулю, главе нашего семейства, и мне, Гюльджан, его супруге, позволь нам поухаживать за тобой сегодня вечером, – произнесла женщина голосом, полным алчности и подобострастия. А муж ее прошептал так тихо, что его почти не было слышно:
– Гюльджан правильно сказала.
Гюльджан слева, Смагуль справа взяли Джехола под уздцы и провели его несколько шагов до брезентового пристанища. Оттуда высыпали мужчины, женщины и дети, чтобы воздать почет, соответствующий богатству путника. Одни кланялись до земли, другие сгибались в коленях, третьи ловили руки и стремена, чтобы их облобызать.
– Назад… все в палатку… идите и сидите там, – крикнула Гюльджан.
Все члены презренного племени послушно вернулись в палатку и уселись на корточки посреди ее. Уроз успел, однако, разглядеть их. Его взгляду, словно взгляду ясновидящего, с детства было дано моментально проникать сквозь толщу тени и плоти до самой сути вещей; вот и на этот раз сквозь маски лиц и толщу кожи он без труда разглядел скрытые движущие мотивы представших его взору людей. И дело было не в грязных лохмотьях этих мужчин и женщин, не в возрасте и не в состоянии их здоровья и даже не в выражении их глаз… Урозу показалось, он буквально видел, как в глубине этих существ шевелится страх, продажность, покорность, хитрость, лживость и бесчестие. И даже дети под своими нежными и жалобными улыбками тоже уже несли в себе эти свойства.
«Такими они и родятся: трусливыми и испорченными, – подумал Уроз. – Свобода любит жизнь в палатке, но этой палатке не хватает именно свободы, а нищета их происходит от низости».
Съежившиеся в тряпье на голой земле, продуваемой ночным ветром из-за дыр в палатке, четыре седеющих мужчины и пять женщин помоложе смотрели на Уроза глазами, в которых читалось странное горячее желание повиноваться. Уроз подумал:
«Эти
Тут Гюльджан сказала:
– Обопрись о мое плечо, о господин, чтобы слезть с коня и войти к нам.
В голосе ее послышалась ласка, отчего Уроз даже вздрогнул. Словно к нему прикоснулось что-то постыдное. Он посмотрел на одутловатое, бесстыжее лицо женщины, грубо намазанное дешевыми румянами, и гордость придала ему силы:
– Я хочу провести ночь на улице, мой саис обо всем позаботится, – я хорошо заплачу, – сказал он громким и твердым голосом.
Он объехал на Джехоле вокруг палатки и остановился за ней, возле примитивного хлева, где дрожали несколько осликов.
Слабый, дымящийся огонь осветил камни и колючие кусты вокруг. Это Мокки нес факел из скрученной соломы, смазанной бараньим жиром.
– Земля еще слишком холодна, чтобы я спустил тебя сейчас на нее, – сказал саис. – Скоро мы получим все, что надо. Гюльджан позаботится, она здесь всем распоряжается.
Две женщины принесли чапаны, пустины, одеяла, ковры. Сплошное рванье. За ними следовала Гюльджан. Она крикнула:
– Я сняла со своих людей все, что на них было, и они рады оказать тебе помощь, господин.
Из этих рваных одеяний и ковров получился довольно толстый утепляющий слой. Мокки усадил Уроза в середину. Женщины принесли охапки хвороста и угли из костра. Огонь вспыхнул так близко от Уроза, что языки пламени почти достигали его лица. Рядом с ним поставили чайник с горячим чаем и рис, сваренный в жире.
– Мир тебе под звездами, – улыбнулась ему Гюльджан.
На лице ее, несмотря на румяна, были написаны простодушие и щедрость. Однако она тут же добавила:
– По твоему указанию, о господин, и только по твоему указанию, я вручила саису счет.
Уроз извлек из пояса горсть бумажных денег. Гюльджан схватила их жирными пальцами, скомкала с чувственным, взволнованным смехом, после чего ушла и увела женщин.
Уроз никак не мог утолить жажду горячим черным чаем, который обжигал ему рот. Мокки молча съел весь рис, съел до последнего зернышка.
Джехол, привязанный рядом с Урозом, заржал. Для него у кочевников не нашлось ничего. Мокки подошел к нему и погладил его по гриве. Он вспомнил, что во время кантара, испытания, которому подвергают коней, участвующих в бузкаши, те целыми днями ничего не едят. Но то в пору летнего зноя… Он задумался, погрузив пальцы в гриву коня, о степи, где под солнцем широко разливается во все стороны горький запах полыни.
Куча тряпья тяжким грузом давила на переломанные кости Уроза. Боль усиливалась с каждой минутой. Он хотел было уж приказать саису разбинтовать ногу, как вдруг увидел склоненную над собой голову. На ней были длинные волосы, заплетенные в косы, и Урозу мгновенно стало неприятно оттого, что женщина – да еще из такого племени – видит его обессилевшим. Он грубо отодвинул голову и спросил:
– Ты кто? Чего тебе надо?
– Меня зовут Зирех, – сообщила женщина. – Я помогала принести сюда хворост, одежду, еду.