Всадники
Шрифт:
– Да, наверное… конечно, – бормотал Мокки.
Он говорил, не придавая значения словам. И непрестанно думал, со страхом и одновременно с сожалением, о том, с какой нежностью там, в темноте, Джехол прижался к нему своей мордой. А голос джат все звучал, все звучал в его ушах: «Хорошая лошадь принадлежит по праву тому, кто лучше других умеет ее любить… Умеет ее любить… Умеет любить…»
Мокки отошел подальше от Уроза и от костра, в темноте повалился на холодную землю и, приглушив голос, произнес: «Матушка! О, матушка! Ну почему я
И тут Уроз заснул.
Рассветало. От костра остались лишь покрытые пеплом угли. Среди золы и дыма светились только три точки, три темно-красных рубина. Путников разбудил резкий, пронизывающий до костей холод… Уроз, однако, продолжал лежать неподвижно. Первым делом Мокки было раздуть огонь и вскипятить чай. Пил он с такой поспешностью, что обжег себе рот. Тепло от чая и от возрожденного костра разлилось по всему его большому телу. После этого он понес пиалу с чаем лежащему, скованному холодом Урозу. Тот не шевелился. Отблески костра играли на его исхудавшем до костей, неподвижном лице, на восковой, обрамленной щетиной коже.
«Умер», – подумал Мокки. И рука его сама потянулась к тому месту, где была спрятана бумага, написанная слепым писарем.
– Слишком торопишься, – сказал Уроз. – Сперва дай чаю.
Чтобы он мог пить, Мокки пришлось приподнять и поддерживать ему голову.
– Еще покрепче и послаще! – приказал Уроз.
После чего сам, без посторонней помощи, подтянулся и прислонился к скале.
– Почему ты не дал мне замерзнуть? – спросил он.
– Как можно оставить умирать правоверного? – ответил Мокки, сжав зубы.
– Понимаю, – кивнул головой Уроз.
Мокки принес ледяной воды в тазике. Уроз опустил в воду руки, смочил лицо. От холода вздрогнул. И тут же проснулась и распространилась по всему телу боль.
– Выпрями мне ногу, – попросил Уроз.
Грубые пальцы саиса с неожиданной ловкостью развязали зловонные, скользкие тряпки, намотанные вокруг раны. Обнажилось место перелома. Рана с окружавшими ее корками засохшей крови, вспухлостями и трещинами напоминала по цвету и общему виду гнилой баклажан. Сквозь изъязвленную кожу торчали осколки сломанной кости. Мокки покачал головой.
– Будет больно, – предупредил он. – И быку не пожелал бы.
– Давай, – буркнул Уроз.
Саис взял одной рукой ногу выше перелома, другой – ниже и почти неуловимым, но быстрым, сильным и точным движением вправил одну часть кости в другую. Щеки Уроза ввалились еще больше, а на скулах выступили красные пятна.
– Не шевелись, – сказал Мокки.
Жесты его были по-прежнему быстры и точны. А были они совершенны потому, что боль Уроза нисколько его не беспокоила. Он разорвал пополам мешочек из-под съеденного ими накануне риса. Одну половинку ткани он наложил на инфицированную рану, а другую разорвал на бинты и туго перевязал ногу.
Вокруг распространилось ужасное зловоние.
– Это от перевязки лопнули пузырьки гноя, – объяснил Мокки.
Затем он наложил две шины из срезанных и обструганных веток; тем временем
– Могу посадить тебя в седло.
Уроз, по-прежнему сидевший, прижавшись спиной к скале, спросил:
– Ты что, стал таким же нечестивцем, как обезьяна той джат? Смотри!
Мокки повернулся в ту сторону, куда показывал Уроз, и еще раньше, чем смысл собственных действий дошел до его сознания, рухнул на колени. Все костры, сады и цветники утренней зари осветили уже гребни и верхние склоны гор, и над ними всходило солнце, призывая людей совершать первую молитву.
Мокки вспомнил, как прошлым утром в этот же час кто-то внутри него был преисполнен прекрасной молитвы. Сегодня всполохи, крылатые отблески и кружева света были далеки и от его глаз, и от его сердца, так же холодны, как земля, к которой он приник. И непонятны ему были слова молитвы, которые он бормотал все быстрее и быстрее.
Проговорив последнюю молитву, Мокки взглянул на Уроза и увидел его преображенного. Оторвав спину от скалы, склонившись вперед, тот сидел, сложив руки на груди, на щеках его играл румянец, а глаза искрились светом.
«Он еще молится, – подумал саис. – Да еще как молится!»
И в самом деле, никогда еще Уроз не обращался к Богу с такой самозабвенной силой. Ни перед одним бузкаши. Даже перед королевским. Он молил о такой милости, перед которой бледнели все его прошлые заклинания. День уже восстал полностью, а Уроз все еще общался с Тем, кто знает все и может все.
II
ГОЛОС НОЧИ
Именно в тот день путники познали все коварство диких гор по отношению к чужим для них людям.
Предательские осыпи и камнепады… Тропы и тропинки, где можно пройти только по одному. Подъемы и спуски головокружительной крутизны. Пропасти, внезапно открывающиеся за поворотом ущелья. Ни одной прямой линии, ни одного метра ровной, надежной поверхности. Постоянно что-то, возникающее прямо перед глазами. Или отвесная скала, или темная бездна. Малейшая ошибка – оступилась вдруг нога, дрогнуло колено, закружилась голова, качнулся торс, – и смерть тут как тут ждет тебя, зовет своей зияющей пастью.
Страх вцепился в Мокки с первых же минут и не отпускал весь день. Все лежало на нем. Он должен был распознать, найти, придумать проход в этом хаосе каменных глыб, вершин, коридоров, расщелин, буквально на ощупь проверяя степень крутизны адских подъемов и спусков, упираясь вдруг в завал, возвращаясь, отыскивая другой проход, спотыкаясь и с трудом удерживая равновесие над краем пропасти.
Одновременно с этими движениями и жуткими акробатическими номерами, к которым непривычны были ни мышцы, ни нервы, ни глаза, ни инстинкт степного пастуха, надо было наставить, провести удержать и поддержать коня, тоже привыкшего только к степным краям.