Всадники

Кессель Жозеф

Голос ее был тих, но очень отчетлив, как у человека, привыкшего говорить по секрету.

– Мне ничего не надо, – отмахнулся от нее Уроз. Тут подошел Мокки. Уроз добавил:

– У меня есть саис.

– Он не может помочь твоей ноге, а она в очень плохом состоянии, – ответила Зирех. – Я научилась от матери, а та от своей матери собирать травы, полезные для лечения ран, мои руки умеют делать мази, настои и порошки.

– Гюльджан, значит, не успокоилась, раз прислала тебя сюда? – сказал Уроз с отвращением.

– Клянусь,

Гюльджан и не знает, что я вышла из палатки, – заверила его Зирех. – Я дождалась, когда все уснут, и пришла.

Хотя голос ее был тих, но было в нем нечто, свидетельствующее о необычной настойчивости.

– Понимаю, – внимательно посмотрел на нее Уроз. – Ты хочешь, чтобы тебе заплатили отдельно и по секрету.

– Сколько бы денег ты ни предложил, я не возьму их, – прошептала Зирех, и в голосе ее звучала все та же решимость. – Я пришла…

Она вдруг опустилась на колени. При этом сделала головой такое движение, чтобы косы ее коснулись руки саиса, находившегося позади нее.

– …только из-за твоей раны, господин, – закончила Зирех.

И прежде чем Уроз успел ответить, она приподняла тряпье и, отбросив его в сторону, обнажила сломанную ногу. Уроз испытывал теперь такую боль, какой не испытывал никогда прежде. До сих пор он не позволял себе концентрировать свое внимание на постигшем его несчастье. А эта женщина внезапно заставила его подумать о нем.

Зирех оглянулась на Мокки, и волосы ее опять коснулись его руки. На этот раз прикосновение было более сильным и более продолжительным.

– Принеси чайник, большой саис, – прошептала Зирех.

В колеблющемся свете костра ее глаза странно блестели, и у Мокки возникло что-то похожее на головокружение, когда он увидел с высоты своего роста эти бездонные, влажные глаза. Свобода движений и способность выполнить волю Зирех вернулись к нему лишь когда она повернулась в другую сторону.

В чайнике не осталось воды. Зирех перевернула его, вынула оттуда мокрые листочки чая и сделала из них тампоны.

– Теперь, большой саис, зажги факел и подойти с ним, – велела она.

Когда дымящийся и пахнущий жиром факел осветил рану, Зирех наклонилась к ней вплотную, принюхиваясь к зловонию.

– Пора, – пробормотала она, – о да, пора!

И принялась обтирать кожу тампонами. Пальцы ее были удивительно легкими и умелыми. Уроз не контролировал спазматические подергивания мышц. Зирех остановилась, прошептала:

– Я сделала тебе слишком больно, господин?

Уроз слегка приподнялся на локтях и внимательно вгляделся в ее лицо. Она не могла понять выражение, придававшее такую жесткость взгляду его потемневших от жара глаз. Она знала чувство страха, зависти, покорности, хитрости и даже гнева. А вот такое чувство как гордыня или высокомерие в окружавшем ее мире отсутствовало.

– Кто позволил тебе допрашивать меня? – отреагировал Уроз.

Его слова дышали таким отвращением, а серые, будто пепел, губы были сжаты с таким презрением, что Зирех получила представление о еще одном чувстве, о существовании которого до сих пор тоже не подозревала. Чувство, переносить которое бывает еще труднее, чем любые оскорбления или побои. К оскорблениям и побоям она привыкла. Она была рождена для смирения и покорности. А вот тут с помощью Уроза она познала еще и чувство униженности. И почувствовала в эту же минуту такую ненависть к нему, какую в ней не вызывал еще никто. Ее пальцы возобновили свою работу. С прежней ловкостью и нежностью.

Боль стала стихать. Гной постепенно выходил из раны. Выдавив последние его капли, Зирех достала из-за пазухи четыре матерчатых мешочка и подняла их к свету факела, который держал Мокки. На каждом из них нитками разного цвета был вышит какой-то знак. Зирех положила три из них обратно к себе на грудь и открыла тот, который был помечен голубым кружком. В нем находилась мазь темного цвета. В нос Урозу ударил сильный запах заплесневелой коры. Он, тем не менее, не соизволил даже повернуть голову и продолжал смотреть на небо, на звезды. Эта женщина со своими снадобьями была для него не более чем инструментом, к тому же столь презренным, что ее существование не стоило даже внимания.

– Свет мне больше не нужен, большой саис, – прошептала Зирех.

Факел угас. Уроз почувствовал приятную апатию. Сначала он подумал, что причиной тому было возвращение темноты. Но покой проникал все глубже, глубже, овладевая всем телом. И у Уроза возникло странное ощущение замешательства, как если бы какая-то часть его, необходимая для равновесия, стала вдруг ускользать от него, исчезать, растворяться в воздухе. Он перестал страдать. Это было невероятно. Инстинктивно он стал искать переломанную ногу. Она была на месте, намазанная каким-то скользким веществом.

«Травы Зирех, – подумал Уроз. – Значит, она не обманывала».

Он посмотрел на женщину, обладающую такими знаниями. До этого он совсем не обращал внимания на ее черты. А теперь разглядел при свете костра лицо, еще не потерявшее приятность от возраста, солнца, пыли и усталости, лицо с выступающими вперед острыми скулами, большими карими глазами с длинными ресницами и темным цветом кожи.

«Бесстыжая смесь рас, – подумал Уроз. – В ней смешались узбекская, пуштунская, индийская кровь, всего понемногу. А что удивительного? В этих семьях мужья и отцы за несколько афгани продают своих жен и дочерей первому прохожему».

Так размышлял Уроз, радуясь такой вопиющей безнравственности. Ему бы не хотелось чувствовать себя чем-то обязанным этой женщине. Столь низкое ее происхождение освобождало его от всякой благодарности. Выражать благородное чувство такой, как Зирех, значило бы оскорблять само это чувство.

«Я отплачу ей щедрой пригоршней денег. Собственно, только этого она и хочет», – рассудил Уроз.

Это была последняя отмеренная им, людям и вещам, мысль. Ничто больше его не касалось. Слишком велико было поселившееся в нем ощущение счастья. Какой-то чудесный полог накрыл его: тело перестало болеть.