Все детали этого путешествия
Шрифт:
Был короткий период, дня три-четыре, когда удавалось видеть его за мольбертом.
Работал Константин Васильевич быстро, сосредоточенно, как бы наизусть. На полотне появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. На это озеро почему-то хотелось смотреть и смотреть... Я сам был бедняком, мне было нечего предложить за эту картину, которая наверняка стоила больших денег. А попросить её в подарок не решился.
Не успели на картине просохнуть краски, как она исчезла. И я был свидетелем того, как это произошло.
— Слыхал стихи Додика Бурлюка «Мне
Через некоторое время сверху послышался ответный удар.
Константин Васильевич снял с мольберта картину, поманил за собой меня. Мы вышли наружу, приблизились к торцовой стороне дома, к лестнице, ведущей на второй этаж.
Мне неоднократно приходилось видеть, как по утрам или ближе к ночи по этой лестнице, кутаясь в чёрные шали, таинственно всходили приезжавшие из города женщины.
Художник поднялся до половины лестничного марша. Наверху щёлкнул замок, забрякали цепочки, скрипнула дверь. Оттуда вышел и стал тяжело спускаться толстый мужчина, живот которого рос чуть ли не из груди.
Встретясь посредине лестницы с художником, не сказав ни слова, даже не взглянув на картину, он взял её, сунул ему деньги и начал взбираться назад.
Узнав, что картина продана всего за тридцать рублей, я просто растерялся.
И вот, спустя много лет, я ехал в поезде, вспоминал житье-бытье с Константином Васильевичем. Тогдашние тридцать рублей давным-давно равнялись жалкой трёшке. А картины Семенова висели в музейных залах.
Их было мало, этих картин.
Потому что большинство работ, пользуясь беззаботностью непризнанного художника, задарма скупил дальновидный гинеколог, составил из них громадную коллекцию.
Краем глаза я её видел, когда однажды Константин Васильевич послал меня наверх попросить взаймы соли для шашлыка. Все картины были оправлены в рамы, тесно висели по стенам богато обставленной квартиры.
Гинеколог, не проронив ни слова, крайне нелюбезно отсыпал в газетный кулёк горсть соли и захлопнул за мной дверь.
Вечером у костра на обрыве Семенов рассказал о взаимоотношениях с гинекологом, а заодно и всю историю своей жизни. Благо какой-то охотник презентовал литровую бутылку виноградной чачи. За то что тот починил ему ружье.
Всё, что я мог потом вспомнить, сводилось к перечню поражающих воображение фактов.
Константин Васильевич родился в конце XIX века в семье богатейшего ростовского помещика, продававшего пароходами пшеничное зерно за границу. Костя был один из двух братьев, с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с Бурлюком, Маяковским и Чекрыгиным.
В 1916 году, когда уже шла первая мировая война, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои элеваторы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с другим сыном переехал туда, предварительно купив через туристическое агентство Кука путёвку на кругосветное путешествие, для того чтоб молодой художник мог повидать мир.
Не помню, то ли из-за войны, то ли из-за чего-то другого Константин Васильевич, посетив Турцию и Кипр, на несколько лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.
«Там, понимаешь, три пирамиды поставлены так, что концентрируют общую энергию на сфинксе» — эта фраза Семенова вспомнилась, вспыхнула в моём мозгу только на балконе каирского отеля «Фараоны».
В Египте художник между прочим собрал коллекцию наконечников для копий. Несколько штук ещё валялись в углу у камина. Я их видел собственными глазами.
Из Африки, заработав денег, Семенов переехал сначала в Испанию, затем в Южную Америку, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, а из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года.
В тот вечер мне даже в голову не пришло спросить Семенова, что он там делал.
После Тибета Константин Васильевич, вконец обнищав, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец уже умер, оставив завещание. Миллионный капитал в банке можно было взять лишь при условии, что за ним придут сразу оба брата. А брат как в воду канул. Так Семенов и не узнал, куда он делся.
«Чтоб выжить, пришлось заняться ювелиркой, — рассказывал Константин Васильевич. — Стряпал серебро, золотишко, лепил колечки да серьги, а жил у одного врангелевского капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю вашу революцию и гражданскую войну прошлялся. Все же совершил кругосветку!»
Так буднично и вскользь было упомянуто о самом важном, и я теперь мог только диву даваться своему нелюбопытству.
Дальнейшая история Семенова была тоже неординарна. В конце концов он, при помощи контрабандистов, переправился в Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в ГПУ, бежал в Крым, отсиделся у Волошина.
— Максимилиан был светлая голова, способный, — рассказывал Семенов. — Все тревожился, мол, человечество не туда идёт, хотел его спасти.
— А как спасти?! — Я твёрдо помнил, что этот вопрос задал.
— Люди — не то, за кого они себя считают, — ответил Семенов и добавил: — Если б знали, кто они есть и что могут...
Теперь-то я понимал, что могло крыться за этими словами, а тогда ответ вовсе не поразил. Показался слишком туманным.
Семенов рассказывал, как после Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где разбогател.
Меня заинтересовало, как же ему это удалось. Но Константин Васильевич не стал останавливаться на этой теме. Он уже рассказывал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей, женился, построил здесь, в Каштаке, этот самый дом. Первый этаж — мастерская, второй — для жены, для счастья. Как несколько раз жена катала его в спортивном самолёте над Кавказом, как видел сверху Рицу и другие горные озёра.