Все детали этого путешествия
Шрифт:
— Вы так красиво стоите. Давайте сфотографирую на фоне Каира?
Я медленно повернулся к нему. Саша отошёл на несколько шагов, поднял к глазам одну из своих фотокамер, и в тот момент, когда раздался щелчок, показалось: все это однажды уже было. Только без фотографа.
Через секунду вспомнил. Две тысячи лет назад сатана соблазнял Христа властью на кровле дворца.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я ехал тогда один в купе. В октябре сезон кончился. Поезда к Черному морю ходили полупустыми.
Вечером проводник занёс
И всегда дорожил возможностью общения со случайными попутчиками в поезде или в самолёте. Дорогой люди сходятся быстрее. Они почему-то любили открываться мне, рассказывать историю своей жизни. Я никогда ничего не записывал, а потом жалел об этом.
Как жалел сейчас, стоя на балкончике своего номера и глядя на висящий над Каиром месяц, что не вёл записи в ту поездку. Но жалел напрасно. Память и тогда и теперь так запускала свой таинственный механизм, что можно было диву даваться воскрешению, казалось бы, давно забытых подробностей.
Лежащий на боку яркий месяц одиноко плыл в синеве египетской ночи. Я смотрел на него, а видел себя в пустом купе вагона одиннадцать лет назад.
...Подольск, Тула, Орел, Курск — как бы перебирая бусины привычных чёток, поезд шёл сквозь нескончаемый дождь по России к югу, к Черному морю.
Лежал на вагонной полке, подоткнув тощую подушку под голову, озабоченный уже не столько заданием редакции центральной газеты — написать статью в защиту причерноморских лесов, сколько неожиданной просьбой Йовайши.
Найти где-то на сравнительно большом участке зарытую канистру с алхимическими записями Семенова! Легко сказать. Еще нужно было проникнуть на этот участок. Ну, предположим, можно воспользоваться своим статусом внештатного корреспондента, командировочное удостоверение есть, соврать, будто хочу написать очерк о покойном художнике. А дальше что? На глазах изумлённого гинеколога ходить по участку, вытянув перед собой ладонь, как ходил когда-то в Археополисе или в Архызе?
...Подобно слепцу, кружил с протянутой рукой и прикрытыми глазами на виду у членов архызской археологической экспедиции. Даже они, сами уговорившие приехать, в те минуты, несомненно, думали обо мне как о сумасшедшем или аферисте. Я помнил их замешательство, когда получил отчётливый сигнал в ладонь, указал на одну из широких плит в полу разрушенной церкви, правее от бывшего алтаря, под которой внутренним взором увидел каменный гроб. Помнил ощущение ледяной волны недоверия. Люди, в течение многих лет безуспешно перерывшие сотни кубометров каменистого грунта в поисках захоронения, были оскорблены одним предположением, что оно — вот оно здесь, чуть ли не в самом центре храма. Нехотя взялись они за ломы и лопаты. А через полчаса, откинув в стороны осколки плиты и груды красноватого песка, увидели перед собой каменный гроб — саркофаг, где лежали останки епископа, умершего в IV веке нашей эры.
Но то были археологи, люди науки. А что подумает гинеколог, тем более если догадается о цели странных манипуляций, о том, ради чего подозрительный корреспондент ходит по участку?
У меня до тех пор не было оснований не верить Йовайше. Самые, на первый взгляд, фантастические его утверждения подтверждались практикой. Если Константин Васильевич Семенов действительно владел тайной превращения элементов, мог действительно выплавлять серебро и даже золото в своих тиглях, то затея с поисками его записей приобретала, с одной стороны, захватывающий, а с другой — чрезвычайно опасный характер.
Помнил я эти тигли! Тяжелые, закопчённые, они стояли около камина и даже у входа в дом.
Лишь теперь я смог осмыслить явную неслучайность своего появления в этом доме.
В самом деле, надо же было мне, совсем молодому, начинающему писателю, приехать с рекомендательным письмом в Крым, в Коктебель, к вдове знаменитого поэта Максимилиана Волошина — Марии Степановне.
Ютясь в Москве с родителями в комнатушке двенадцатикомнатной коммунальной квартиры на Огарева, я лишён был возможности остаться одному, творить, работать. А тут вышла такая удача — целую зиму прожить на самом морском берегу в прославленной поэтами вилле, помнившей голоса Цветаевой, Ромена Роллана, Александра Грина...
Мария Степановна держала меня в строгости. Спал на раскладушке, часть которой находилась под роялем.
— У этого инструмента пел сам Шаляпин! — сказала хозяйка, когда я, вставая, однажды больно треснулся о рояль головой.
Все здесь было знаменитым, музейным, неприкосновенным. Даже во время немецкой оккупации вдова не впустила на порог эсэсовского офицера. «Убейте меня — тогда войдёте!» — заявила эта худенькая одинокая женщина. И офицер удалился.
Хоть я старался вести себя в высшей степени скромно, с утра до вечера то сидел в пальто за столиком на открытой террасе, работал, то ходил по пляжу, сопровождаемый бродячими собаками, подбирал после штормов обкатанные морем полудрагоценные камни — агаты, сердолики и халцедоны, то ловил закидушкой бычков на жарево, я чувствовал себя незваным гостем.
Так продолжалось до Нового года, когда моя мать прислала нам на двоих большую праздничную посылку. Там было и вино, и мандарины, и копчёности, и шпроты, и крабы. В то время все это свободно продавалось в Елисеевском магазине Москвы и стоило сравнительно дёшево.
Мало того, что Мария Степановна не позволила взять из посылки хотя бы один мандарин, да и сама не угостилась, она утащила тяжёлый ящик в свою комнату, задвинула под кровать и заявила:
— В этом доме не празднуют большевистский Новый год, а празднуют Рождество Христово!
Новый год я встретил, сидя ночью на морском берегу на перевёрнутой шлюпке в окружении бродячих собак.
Зато после чудесного рождественского вечера, который устроила Мария Степановна, — с зажжёнными свечами и молитвой, настроение её изменилось.
— Не знаю, что вы там целыми днями строчите, по-моему, покойный Макс обо всём уже сказал, я хочу, чтобы вы лучше занялись делом, — и вручила мне тяжкий кирпич дореволюционной Библии.
До весны я впервые одолевал эту Книгу книг. Многого не понял, многое показалось просто скучным, поскольку был не готов, не имел ключа к этому кладезю сокровищ, но Новый Завет произвёл огромное впечатление.