Все девочки взрослеют
Шрифт:
Зазвонил мобильный. Непослушными пальцами я выудила его из кармана и бросила на пол.
— Кэнни? — раздался голос Саманты. — Ты меня слышишь? Угадай, что случилось! Я встретила парня. Здесь! В Питтсбурге! На свадьбе! В гостинице проходит съезд фокусников...
Наверное, доктор Кронин подняла телефон и вынесла его в коридор. Не знаю, общалась ли она с Самантой. Не знаю, куда подевалась Долорес. Я ничего не слышала и не видела, кроме тела мужа, своих грязных рук на чистой белой простыне и земли под ногтями. Я прижалась теплыми губами к холодному изгибу
— Питер, — тихо прошептала я. — А ну прекрати! Ты всех пугаешь. Вставай. Пойдем домой.
— Миссис Крушелевански?
Кто-то взял меня за плечи и усадил в кресло. «Вставай», — снова прошептала я. Но я понимала, что он не встанет. Мы не в детской сказке. Ни поцелуй, ни желание, ни море любви не вернут его к жизни. «Питер. Ах, Питер, — подумала я. — Как же я скажу Джой?» Я прижала кулак ко рту и зарыдала, ощущая вкус грязи и соли.
«Кэнни».
Я застонала и перекатилась на другой бок. Мне снился чудесный сон о Питере, о том, как мы впервые занимались любовью на его старой квартире.
«Кэнни».
— Пять минут, — пробормотала я, не открывая глаз. Нечестно. Нечестно. Разве я хочу жить в мире без него? Нет. Ни за что. No mas. Лучше я останусь в кровати.
«Кэнни, проснись».
«К черту, — размышляла я. — К черту шум». На глазах у меня была черная атласная маска для сна с вышитой пайетками надписью «Почти знаменитость». На окнах — глухие шторы. В холодильнике — замороженные пиццы, замороженные вафли и замороженная водка. В банке — деньги. В шкафу — несколько удобных пижам. Я могу очень, очень долго никуда не выходить.
Дверь открылась и закрылась. Обрывки фраз, женские голоса. «Как по-твоему?» и «Может, попробуем?» Я с головой накрылась одеялом. Питер не умер. Мы вместе в его квартире. Пылинки танцуют в лучах света, пробивающегося сквозь занавески. Питер вытянул ноги и откинулся на спинку дивана. «Разденься», — говорит он. «Давай потанцуем», — возражаю я. Его дыхание становится учащенным. «Что угодно, но сначала разденься».
«Кэнни?»
Я зажмурилась. Мы в старой квартире Питера. Мне двадцать восемь лет, прошло три месяца после родов. Я вне себя от злости и желания. Питер сидит на диване, а я стою над ним, засунув большие пальцы за пояс джинсов. Лифчик расстегнут на спине, волосы растрепаны, припухшие губы полуоткрыты. Питер смотрит на меня так, словно я самая красивая на свете. Если очень постараться, если обо всем забыть, я почувствую жар его голой груди. Увижу след своего блеска для губ на его плече. Вернусь в ту квартиру и буду находиться в ней так долго, как захочу. Я могу жить в ней всегда.
«Встань, охотница».
Я открыла глаза среди мертвенно-белых песков Сэйддат Кар. Раскаленный ветер разметал мои волосы. Я села, моргая, и отряхнула с рук песок. Рядом стояла Лайла Пауэр. За ее спиной поднимался в темнеющее небо дымок погасшего костра.
— Итак, ты пришла, — начала она.
Я обвела взглядом пустыню Лайлы, белый океан под лунами-близнецами, пещеры, оазис — совсем как я представляла последние десять лет. Все было на месте. Тысячи звезд — вспышек света в темноте — сияли в небе. Лайла села на землю и небрежно завязала волосы узлом.
— Ты останешься? — спросила она.
Интересная мысль. Буду вместе с Лайлой носиться по космосу и мочить негодяев, не оглядываясь назад и забыв о доме.
Лайла криво улыбнулась и сняла с плеча бурдюк. Я смотрела, как она наполняет вином узорчатые золотые кубки. У меня на бат-мицве были такие же. Подарок сестринской общины, чтобы праздновать Шаббат, зажигать свечи и разливать вино. Если провести по дну кубка пальцем, можно нащупать гравировку с моим именем.
— Выпей со мной, — предложила Лайла.
Я помедлила. Если я выпью, то останусь здесь навсегда, подобно Персефоне, съевшей зернышки граната. В каждой благополучной развязке, в каждом волшебстве скрывается проклятие. Если я выберу мир Лайлы, я никогда не увижу свое дитя.
Лайла подняла кубок. В темноте ее глаза казались черными провалами. Красивое лицо ничего не выражало.
— Ты не понимаешь, — отозвалась я.
Лайла наклонила голову.
— Он спас меня, — продолжала я. — Спас.
— Ты сама спаслась, — возразила Лайла. — И ты знаешь как.
Она уверенно протянула мне вино.
— Так нечестно, — сказала я.
— Нечестно, — согласилась Лайла.
Она вылила вино, и песок мгновенно его впитал. Я на миг прижала ладони к глазам. Лайла склонилась ближе. Ее губы касались моего лба.
— Отпускаю тебя на волю, — прошептала Лайла.
Она поцеловала меня в лоб с нежностью, которой я в ней и не подозревала, о которой никогда не писала. Лайла снова заговорила, и тут раздался голос воительницы, который я столько раз слышала на пустынных равнинах и в глубинах темниц:
— Вставай!
— Вставай! Мама, ну вставай же!
Я очутилась в своем мире, на своей постели. Надо мной склонилась Джой. Ее глаза покраснели и опухли, лицо было бледным. На ней было расстегнутое платье с прошлогоднего выпускного. В руке Джой держала две разные туфли.
— Мама, платье не застегивается, туфли куда-то делись. — Голос дочери звучал высоко и пронзительно.
— Сейчас.
Я отбросила одеяло и села. Голова была тяжелой, во рту пересохло, словно я провела ночь в пустыне. С чего начать?
— Какой сегодня день?
Дочь испуганно уставилась на меня.
— Вторник. Через два часа папины похороны. Бабушка Энн, тетя Элль и тетя Саманта ждут внизу. Пожалуйста, проснись!
— Я проснулась, — сварливо сообщила я и похлопала по кровати рядом с собой. — Садись.
Джой широко распахнула глаза.
— Ну на минуточку, — уговаривала я. — Маленькой ты любила сюда приходить. Вставала у края кровати и говорила...
— Можно, я лягу посерединке? — закончила Джой.
В ее голосе не было привычного раздражения. Губы дрожали. Питера нет на соседней подушке. И дочь никогда больше не ляжет посерединке. Джой бросила туфли на пол, забралась на кровать и позволила себя обнять.