Всё хоккей
Шрифт:
— Да, и наконец, главное — заключил я, оставив важную новость на конец, чтобы финал выглядел эффектным. — На фотографии был ваш муж! Я, конечно, не уверен на все сто, но очень, очень похоже на это. Девчонка даже этот плащ узнала. (Я потрепал ворот плаща). Она умненькая девочка, остренькая на язык, но в силу своего юного возраста еще очень наивная. Поэтому у нее много можно выпытать.
Я был уверен, что Надежда Андреевна удивится этой новости, ухватиться за нее и выжмет из нее все возможное. Но она вдруг некстати спросила.
— А она хорошенькая?
— Кто? — не понял я.
— Ну, эта ваша девушка…
— Точнее, девушка Макса. А Макс не любит дешевые вещи и дешевых людей.
Смирнова
— Но у Макса плохой вкус. Не всякая дорогая вещь выглядит красиво и эстетично.
— Вы так говорите, словно разбираетесь в красивых вещах.
Еще бы! Я не просто разбираюсь! Этому меня долго и настойчиво учила мама. А она безупречно разбиралась во многих вещах. Я был законодателем моды в команде. На мне не только заграничные костюмы, но и даже солнцезащитные очки сидели с особым шиком и элегантностью! Как ни на ком другом! Я хотел быть не просто лучшим, а самым лучшим. При этом очень тонко и ненавязчиво подражая звездам Голливуда.
Теперь я, шаркая старыми ботинками, понуро брел по дороге рядом с бесцветной женщиной. И если еще вчера нас могли посчитать чуть ли не за сына и дочь, то сегодня мы выглядели волне достойной парой.
Самое страшное — меня это уже почти не пугало. И не угнетало. А порой я с каким-то вызывающим садомазохизмом радовался своему смирению, своей усредненности и серости. Словно кому-то доказывал: вот он, мой должок, позвольте рассчитаться, сколько я на этот раз должен? Я с удовольствием отстегну еще один недешевый кусок моей прошлой жизни. Как когда-то без борьбы заплатил любимой работой, не очень любимой любовью, не очень дорогим мне, но дорогим домом. Теперь так же без борьбы с тайным наслаждением платил красотой и молодостью. Оставаться красивым и молодым я категорически отказывался. И словно кто-то потакал моим желаниям быстро и успешно.
Тем же вечером, выпив после чинной прогулки благородного чая за круглым столом, мы включили телевизор. Я сощурился, вглядываясь в мутный экран.
— Что-то я плохо стал видеть, расплывчато как-то, — сказал я почти равнодушно, зная, какой за этим последует ответ.
И он незамедлительно последовал. Через пять минут Смирнова протягивала мне круглые очки в пластмассовой безвкусной оправе.
— Примеряйте Юрины. Они вам должны подойти.
Я покрутил очки в руках. Их невозможно было носить элегантно. Да у меня уже и не возникло такого желания. К тому же это было нереально, даже с моими способностями. И я покорно нацепил очки на нос. Они действительно подошли идеально.
Так я попробовал жить в идеальном мире. Мой идеал в одночасье стал другим. Без большого спорта и большого мира роскошных вещей и чванливых людей, желающих завоевать весь мир или хотя бы большую его часть. Напротив, мой мир стал тихим, уютным, умещающимся в площадь 46 квадратных метров с кухней в 8 «квадратов», где пыхтит алюминевый чайник и по утрам в окно стучат голуби. И мне нравился мой идеал. Мне нравилось быть сгорбленным, разбитым и забитым очкариком, растворившимся в толпе.
Раньше я бы наверняка назвал подобное пребывание в мире существованием — жалким и убогим. Но теперь с гордостью и неким вызовом (неизвестно кому) называл это полнокровной и достойной жизнью, где не нужно лгать, изворачиваться, подставлять других, интриговать против тех, кто тебя подставил или еще собирался подставить.
Я вдруг осознал парадоксальную вещь. Только растворившись в толпе можно почувствовать себя личностью. Только растворившись в толпе можно от этой толпы не зависеть. Зависим тот, кто над толпой возвышается. Ведь ему всегда нужно угождать другим, чтобы не свалиться вниз. Именно они зависят от чужого мнения, прислушиваются к нему, повторяют его, перефразируют и навсегда забывают о своем. Как когда-то и я. Теперь же именно в гуле, крике и однородности толпы, я, как никогда в жизни, имел свой голос. Потому что уже не зацикливался на собственной исключительности. Не задумывался о том, что я личность, что хочу быть свободным. Не задумывался, чтобы выделятся из толпы. Я уже ничего не боялся. Чувство зависимости от известного вопроса — «быть или не быть?» — меня не пугало. Мне нравилось быть в толпе, мне нравились банальные и очень простые вещи и фразы. Поэтому я и был личностью, был свободным и поэтому, не выделяясь из толпы, этим и выделялся.
Мне уже не хотелось быть лидером, я был свободен и от этого желания. Мне уже не хотелось быть молодым. И старости я уже не боялся. Победа над этим страхом далась легко, почти легко, что не каждому удавалось. Скорее удавалось единицам, которые поняли то, что понял я. И, конечно, Смирнов. Жаль, что он не был моим первым учителем. Но последним, похоже, стал. Посмертно. Ведь именно благодаря его жизни, или вопреки его смерти, я стал быстро познавать мир. Не тот, который мне навязывала мама, скорее — от любви, чтобы уберечь. Высокомерный, кичливый, наглый, в котором навечно поселилось чувство страха: не успеть, не допустить, чтобы обогнали другие. Я уже не успеть не боялся. Я всегда успевал. Впрочем, и торопиться было некуда. Пусть меня тысячу раз обгоняют и на тысячу километров перегоняют другие. Это у них нет времени. У меня времени стало навалом. Даже дни и ночи стали длиннее.
Мой мир в 46 кв. м. вмещал в себе и голубя на подоконнике, и старый проигрыватель, и томики Достоевского, и ранний звонок в дверь с доставкой бессмысленной рекламной газеты, и ароматный чай за круглым столом с Надеждой Андреевной, и многое-многое другое.
Как-то я даже решил, что пора успокоиться по поводу поиска злосчастной папки. Но обещание позвонить Маслову в клинику не выполнить я не мог. Надежда Андреевна, как всегда, ненавязчиво но упорно убеждала, что встретиться с профессором крайне необходимо. Она недоумевала, почему ее муж скрывал о том, что знаком с таким знаменитым человеком. И не понимала, каким образом он был с ним связан. Безусловно, все могло оказаться случайностью, но случайности исключить мы не могли, особенно если они способны были приоткрыть завесу тайны, за которой так гонялся Макс. Готовый без промедления выложить за нее кругленькую сумму. Хотя он меньше всего походил на своего парня.
Я все же дозвонился в кардиологическую клинику. Но меня ждало разочарование. Маслов давно уже пребывает в Германии, благополучно читает лекции в тамошних университетах и будет лишь к лету.
Если честно, в глубине души я почувствовал облегчение. И расследование по поводу некого открытия Смирнова, не по моей воле, зашло в тупик. Это даже подтвердил Макс, который вернувшись из Штатов, тут же позвонил мне.
— Виталий Николаевич? Позвольте вы для меня станете наконец-то просто Виталием. Слишком долго произносить отчество.
— Безусловно, Максим. У вас так мало времени. К тому же в Штатах вас, наверное, обучили обращению без отчеств.
— Если точнее, в Штатах учил я, а не меня. И они остались вполне довольны моими блестящими познаниями. Чего не скажешь о трудах Смирнова. Которые я посмел предложить.
— Без нашего ведома, — съязвил я.
— Вы хотите сказать: без вашего ведома? — в ответ еще более грубо съязвил Макс. — А для Нади это не новость. Я всегда с согласия Юры предлагал его труды на Западе, некоторые даже были опубликованы, кстати, за приличное вознаграждение.