Все или ничего
Шрифт:
…А следом за первым обитателем центра вышла девочка лет двенадцати, очень даже хорошенькая, с темными кукольными кудряшками, заботливо уложенными в очаровательную прическу.
— Вы не бойтесь, тетя, — успокоила «куколка». — У нас тут все сперва пугаются.
Ирина опомнилась: да она, никак, труса празднует!
— Я не боюсь. Просто от неожиданности вздрогнула. Помоги мне, пожалуйста, все это собрать.
Девочка глубоко вздохнула, словно извиняясь, и вместо ответа протянула перед собой тоненькие ручки, на которых не было не только пальцев, но и кистей: только страшные, уродливые культяпки торчали из красивых, отделанных кружевами манжеток.
Иру затошнило. Поспешно отведя взгляд, она присела на корточки. Руки почему-то дрожали, и составные части тренажера рассыпались вновь и вновь, жалобно позвякивая.
И тут кто-то погладил ее по волосам, как будто пытался по-дружески успокоить и вселить уверенность.
«Хоть один нормальный человек нашелся», — с облегчением подумала она и глянула на этого неведомого доброжелателя.
Но перед ней стоял мальчик, которого назвать нормальным никак было нельзя.
Его прозрачные глаза, лишенные всякого выражения, смотрели куда-то сквозь нее. Этот взгляд не был осмысленным, а потому особенно пугал. Лицо одутловатое, отечное, синюшное, нижняя губа безобразно отвисла, и по подбородку стекала слюна.
— Мма… — утробно произнес он, — мма…
Девочка с кудряшками объяснила:
— Он вас мамой считает. Вы ему понравились. Своей-то мамы у него нет, она от него отказалась.
Ира закрыла лицо ладонями, так и не поднявшись с корточек. Какой ужас! Она просто не в силах вынести все это. Куда оно испарилось, все ее бесстрашие, которым всегда козыряла? Это тебе не на красный свет ехать и не выходить на поединок со спортсменами мирового класса!
Так вот что имел в виду Федор, говоря, что его мамка «напортачила»! Так вот какую жизнь приходится вести Атосу, нянча сестренку!
А она-то, дура, поглядывала на однокашника свысока: дескать, сдался, разнюнился, раскис! Форму, мол, растерял! Пожалела его, конечно, посочувствовала, помогла как могла. Но даже в малой степени не осознавала, в каком аду существует ее друг изо дня в день, из года в год. Всегда!
Федька, оказывается, герой. Настоящий мужественный граф де ля Фер, не бросающий в беде слабого, даже если слабый… не может не вызвать своим уродством чувство брезгливости.
У Дюма все романтично, и даже болезнь описана красиво. Эдакое благородное страдание, окрашенное флером. А здесь… здесь неподходящий для романов материал. Об этом не только писать, но и думать было бы невыносимо.
С лестницы раздался цокот женских каблучков. Но Ирина только поглубже уткнулась лицом в колени, инстинктивно приняв защитную «позу зародыша». Поглядеть на следующего больного она уже была просто не в состоянии.
— Здравствуйте, девушка, — абсолютно внятно и разумно произнесли над ней. — Вы к нам в гости? Милости просим. Мы всегда рады гостям. Пойдемте, ребятишки вас чаем угостят. Они у нас молодцы: очень красиво сервируют стол.
Стыдно было и дальше по-страусиному прятать голову, и Ирина поднялась. Ее пошатывало, словно пьяную.
Мальчик, которому она понравилась, ухватил ее за палец липкой, влажной ладонью, и ей стоило больших усилий сдержать рвотный позыв.
— Я директор центра, — представилась привлекательная, элегантно одетая женщина средних лет.
— А… я, — прохрипела Ира, — я…
Весь подготовленный монолог щедрой дарительницы, включая, кажется, даже ее собственное имя и спортивные титулы, улетучился из головы.
Потихоньку высвободив свои пальцы и избегая смотреть на детей, она сосредоточила взгляд на перламутровой пуговке у директрисы на кофточке. Этот мерцающий, переливающийся кружочек словно загипнотизировал ее, став крохотным островком спасения среди океана ужаса и безнадежности.
Женщина, кажется, поняла ее состояние: видимо, подобная реакция людей, пришедших сюда из здорового, яркого, счастливого мира, была ей не в диковинку. И глава заведения, чтобы не обидеть маленьких обитателей центра, начала задавать гостье вопросы, одновременно сама же на них и отвечая, так что Ирине, к ее великому облегчению, не удавалось и рта раскрыть.
— Не правда ли, вам понравились наши ребятки? Симпатичные, да? Они обязательно должны были вам понравиться. Они у нас все очень хорошие и очень любимые…
Любимые…
Так вот что значит настоящая, подлинная любовь…
Это не борьба за первенство, не доказательство своего превосходства над партнером, не ревность, не чувство собственника…
Любовь — это… Каждое утро терпеливо укладывать кудряшки девочке, у которой нет рук.
Это на своих руках, в обнимку, пересаживать с каталки в ванну обездвиженное существо, чтобы искупать его.
Это утирать рот умственно недоразвитому ребенку. Причем ребенку не своему, а чужому, от которого из-за его дефектов отказалась даже родная мать…
Женщина в кофточке с перламутровыми пуговками умеет любить.
А я? Я, скорее всего, нет.
Значит, мне еще предстоит этому научиться…
Но я всего лишь обычный человек, и мне хочется, чтобы любовь была праздником, а не подвигом…
Едва назвав себя и наспех объяснив цель своего визита, Ирина ретировалась из этого пугающего места, где способны подолгу находиться одни лишь подвижники. Она так и оставила тренажер брошенным на полу вестибюля и даже не выслушала слов благодарности.
Да какая благодарность! Если б могла, сделала бы для этих обездоленных и отверженных малышей куда больше… только заочно. В центре она больше не появится.
«Мелкие и жалкие мыслишки! — упрекала себя Ира, но тут же и оправдывала: — Зато честные».
Ее высокая, чуть не на грани зашкаливания самооценка теперь резко упала. Она поняла, что есть вещи гораздо более сложные, важные и достойные восхищения, нежели, скажем, мушкетерская отвага. И есть вещи, на которые она, кажется, не способна.