Все или ничего
Шрифт:
Да, но почему сын извлек эту рамку из кладовки именно сейчас? Заподозрил что-то?
Может, продолжает ревновать к Зинаиде? Случайно наткнулся, разыскивая что-то из старых вещей? Непонятно.
Однако чудится в этом поступке некий укор. Петька в последнее время вообще не в своей тарелке: сегодня, к примеру, целый вечер глядел исподлобья, и ногти опять все обкусал. Как будто хотел завязать непростой разговор, мужской и откровенный, но так и не решился.
Чтоб они провалились, эти родственнички, которые так безжалостно растревожили ребенка!
А впрочем, разве он все еще ребенок? Петр мужает. Вот уже голос начал ломаться. Скоро, наверное, к нему придет первая любовь. И он, как все мальчишки, по наивности будет думать, что она же — единственная, на всю жизнь.
Да что там мальчишки! Сам Владимир, вполне взрослый человек, вплоть до роковой уличной аварии считал себя однолюбом.
Нет, он не постригся в монахи, после того как овдовел, и не давал себе обета целомудрия. У него были связи с женщинами, случались даже весьма пылкие увлечения, но не более того.
Но настоящей любви не было. И Львов решил было, что он уже свое отлюбил… А оказывается, ошибся.
В один прекрасный или, наоборот, ужасный день вся его жизнь перевернулась вверх дном. Как будто он снова превратился в мальчишку-несмышленыша, Петиного ровесника, если не младше.
Ирина… Что она принесла ему? Блаженство или катастрофу? Ясно одно: это поворот судьбы.
Он был растерян. Он ничего не понимал ни в себе, ни в окружающем мире. Чего же тогда спрашивать с Петьки?
— Наташа, подскажи, — присел он на край постели перед портретом. — Ты всегда умела найти для меня в трудный момент нужные слова. А теперь мне как раз очень, очень трудно. Не молчи, Наташа! Ты ведь не осуждаешь меня, правда? И не ревнуешь? И не считаешь мою любовь отступничеством или предательством? Конечно нет. Я помню, как ты… в самый последний твой день… пожелала мне счастья.
Наталья сказала тогда:
— У тебя еще будет все, Вовочка. Не горюй по мне. Пожалуйста. Хорошо, что я уйду именно теперь… пока ты еще молодой. Обещай мне одну вещь…
— Какую, милая?
— Что ты не запретишь себе влюбиться.
— О чем ты! Ведь скоро поднимешься. Потерпи!
— Мне виднее. Обещай!
— Обещаю, — сдерживая скорбный спазм, выдавил он.
Вот когда пришла пора сдержать слово!
Но перед Владимиром и не возник, попросту не успел возникнуть вопрос, запрещать или не запрещать себе любить.
Чувство пришло, налетело, нахлынуло девятым валом — и накрыло его с головой.
— Наташа, а как же наш сын? Удастся ли все ему объяснить? Ведь рано или поздно придется… — Если, конечно, эта девушка все-таки ответит ему взаимностью.
Он вглядывался в увеличенные фотографом черно-белые черты. И чем дольше смотрел, тем явственнее казалось ему, что на щеках жены проступает неяркий румянец, в зрачках появляется живой блеск.
Вдруг словно дрогнули длинные темные ресницы, и легонько шевельнулись уголки губ. И из глубин памяти — а откуда же еще? — прозвучал нежный, слабый голос:
— Не бойся. Не сомневайся. Всему свое время.
И еще два слова, после недолгой передышки. Наташа в последние месяцы жизни вынуждена была делать в разговоре паузы, чтобы отдохнуть:
— Просто… люби.
Глава 7
ПОХВАЛА ДОРОЖЕ ПОХВАЛЬБЫ
И он просто любил. Утром он собрался и поехал на улицу Сергея Лазо.
Он просто хотел прийти к ней.
А там будь что будет!
Ну вот и пришел.
А там…
Дверь квартиры нараспашку. В комнате погром. Из стены выдраны куски штукатурки, и вокруг этих пробоин, словно проделанных снарядами, висят жалкие ошметки обоев.
Диван вроде бы на месте, полки с кубками висят как висели, а журнальный столик опрокинут. Стоявшая на нем ваза лежит на боку, но она, видно, только чудом не разбилась.
Но… нет в этом тесном жилище никакого тренажера фирмы «Боди-бьюти»!
А ведь должен быть! Эта махина — не иголка, ее в ящичек стола не упрячешь.
— Ты чего тут не видал?
Швабра тяжело опустилась прямо ему на плечо, осыпав пылью дорогой светлый костюм.
Владимир вздрогнул и обернулся.
Перед ним в боевой стойке пружинила старушка. Упершись рукоятью швабры ему в грудь, она к тому же, словно теннисистка, размахивала железным мусорным совком, целясь в физиономию непрошеного гостя.
— Моя голова — не мячик, бабуля! — крикнул Львов, прикрывая лицо. — Для других целей мне пригодится!
— Ты чего тут потерял?
— Не чего, а кого. Ирину. Владиславовну. Первенцеву.
— А кто такой? — проворчала баба Вера все еще сердито, однако совок опустила. — Документы при себе?
— При себе, при себе. — Он достал удостоверение фонда и, раскрыв на месте фотографии, помахал перед старушкой. — Владимир Павлович. Будем знакомы.
Красные корочки с золотым тиснением внушили старушенции почтение.
— Верыванна. — Она протянула ему вместо ладони все тот же совок, и Львов на полнейшем серьезе пожал его.
— Ой! — спохватилась бабка и подала взамен совка… швабру.
— Ничего-ничего, бывает, — успокоил Львов и точно так же, без тени улыбки, потряс пыльную щетину, словно дружественную пятерню.
— Тьфу, пропасть, запутал ты меня!
Старушка с грохотом швырнула инструменты на пол и протянула ему две сухонькие руки сразу, чтобы исправить свою двойную ошибку.
Владимир же, как истинный джентльмен, обхватил их своими огромными холеными кистями и галантно поцеловал, словно какой-нибудь великосветской гранд-даме.