Все или ничего
Шрифт:
— Я бы мечтал, чтобы ты стала Петру другом. Он, знаешь ли, трудный мальчик. И друзей себе обычно выбирает не лучших.
— А! — с облегчением вздохнула она. — Другом — это нормально. Это я постараюсь. А вот мать заменить не смогла бы.
— Что ты, это и невозможно. Мама у человека может быть только одна. На всю жизнь.
Ирине стало горько и немного завидно:
— Наверное, тебе с мамой повезло.
— Да, повезло. Только я потерял ее рано. Как и Петя.
Ира вспомнила о своей маме, Людмиле Витальевне, которая променяла
А дальше мысли перескочили на мать Федора — опустившуюся, спившуюся, жалкую Миледи. И на мать того мальчика из реабилитационного центра, которая отказалась от собственного ребенка, побрезговала им.
— Пете твоему повезло, — сказала она.
— Повезло, — подтвердил Владимир. — Наташа была замечательной женщиной.
— Красивой?
— Очень.
И опять в ней проснулся упрямый, ревнивый Овен:
— Красивее меня?
Она не шевельнулась при этом, но Львов почувствовал, как напряглись ее мускулы, как стало вдруг железным крепкое спортивное тело, еще миг назад такое разомлевшее.
— Что молчишь?
— Красивее тебя не бывает, — уверенно произнес он. — Вас просто нельзя сравнивать. Я покажу тебе фотографию, хочешь?
— Когда?
— Прямо сейчас.
Она задышала часто, как загнанная собачонка.
— Ты носишь ее с собой? Все пять лет?
— Больше. Десять. С самой свадьбы.
Ей ужасно захотелось ударить его, но… за что? Он честен, а честность Ирина ставила превыше всего. А потом, нельзя же ревновать к прошлому! И все же…
Владимир достал роскошный бумажник из тисненой кожи с золотыми — похоже, действительно из чистого золота высокой пробы — уголками. Фотография же, которую он извлек из кармашка, была старой и потертой, потерявшей былую яркость. Это был не тот портрет, который увеличивали для похорон, а курортный снимок в полный рост.
Ира жадно выхватила маленький кусочек картона. Какова она, эта Наташа, которую Львов не может забыть? Не встанет ли она, умершая, между ними?
На фоне пышного южного пейзажа стояла тоненькая, слабенькая женщина в длинном белом платье с глубоким вырезом. Темные гладкие волосы зачесаны назад и, наверное, уложены на затылке в низкий узел. Ресницы застенчиво опущены, и так же слегка опущены уголки губ. Изящные аристократические руки безвольно свисают вдоль тела. Ветерок развевает подол легкой юбки, а кажется, что он вот-вот свалит с ног и саму Наталью, такую же легкую, не способную к сопротивлению.
Нет, Наталья не борец! Она уступит мне Владимира. И даже, может быть, благословит наш союз…
— Спасибо, — тихо сказала Ира, возвращая фотографию. — Осторожно, не помни. И не потеряй. Твоя жена правда очень красивая… была.
…Будь Наталья жива, я бы отступилась… Я никогда не обижаю слабых. Ведь это все равно что маленького котенка сапогом пнуть…
Но ее нет. Значит, место свободно. И я займу его без борьбы.
Никакой борьбы и не было. Все произошло само собой…
Ее рука потянулась к его волосам, и наконец-то она погрузила в эту густую гриву свои пальцы.
— Я так долго мечтала об этом…
— Я тоже.
И он в ответ ласково взъерошил ее огненные кудри.
Пока они разговаривали, стемнело. Свет не пришлось гасить, ведь его и не зажигали.
— Разденься, — попросила Ира. — И раздень меня.
Ей не хотелось двигаться, не хотелось быть сильной и активной, ею овладела необычная для нее покорность.
Может быть, лишь теперь она поняла, какое это точное слово: отдаться!
Именно отдаваться, а не брать, завоевывать или овладевать должна женщина, если она действительно женщина.
А до сих пор я кем была?
Не важно!
До сих пор не было вообще никого и ничего.
До сих пор я, оказывается, по-настоящему не любила…
«Как легко и умело он находит все пуговки и застежки, — проносилось в ее голове. — Опытный? Многих приходилось раздевать? О, как я глупа! Ведь одеваюсь по-мальчишечьи, какие уж тут сложности? Никаких корсетиков и граций с потайными крючочками… Рубашка да джинсы, даже лифчика не ношу…»
«Она не нуждается во всех этих дамских премудростях, создающих видимость красоты. — Владимира захлестывала волна восторга. — Рубашка да джинсы, вот и все, ей даже бюстгальтер не требуется, она и так совершенна…»
…Вот и сброшена одежда: они оба нагие, беззащитные…
И оба словно не знают, что делать дальше… Как Адам и Ева, вкусившие запретный плод и вдруг познавшие стыд…
Львову тридцать пять лет, а он… боится…
Вот же она, Ирина, перед ним, ее тело безвольно распласталось по незастеленному дивану и, кажется, светится в темноте, так ослепительна эта белизна нежной кожи…
— Что же ты?
— А ты?
— Прикоснись ко мне…
— Можно?
— Нужно!
Он осторожно, стрепетом, положил свою широкую ладонь на ее плоский, твердый живот и слегка погладил, сверху вниз.
И… этого оказалось достаточно!
Ирина застонала, рывком прижала его руку плотнее к себе своей ведущей левой, резко подтянула коленки к пупку и тут же с выдохом вытянулась, расслабилась, откинув голову.
— Что со мной? — изумленно прошептала она непослушными губами. — Я, кажется, уже… Ты прости… Ты такой… такой…
— Молчи, молчи. Спи. Ты сегодня измучилась.
— Но… А ты?
— Я подожду. У нас с тобой еще много времени впереди.
И тут же он вздрогнул, услышав слова, однажды произнесенные Натальей — правда, в другой ситуации:
— Это неправильно… нечестно… с моей стороны.
— Все правильно, любимая, — ответил Владимир. — Не беспокойся. Усни. Тебе это нужно. А я — я буду охранять твой сон.
— Как хорошо! Как просто…
— Да, любить просто. Просто любить…