Все или ничего
Шрифт:
«Ее мало просто любить, — подумал Владимир, — перед ней нужно преклоняться».
Но попробуй-ка преклонись, когда тебя, кажется, готовы линчевать.
— Надеюсь вернуться? — От ярости Ира даже не кричала, а по-кошачьи шипела. — Какие глупости! Я не надеюсь! Я точно знаю, что вернусь. А ты в это не веришь, да? Признайся честно!
— Н-ну… может, попробуешь на тренерскую работу?
— Ага, проговорился! Тренер — это уже не спортсмен. Значит, не веришь! А уверял, что любишь! Что это за любовь, когда на человеке ставят крест? Болтун, пустобрех, трепло!
— Я не ставлю на тебе крест, упаси Боже! И я… я правда люблю тебя. Больше жизни.
— Так, значит, невысоко ты ценишь свою жизнь.
Ишь ты, как повернула!
Ирина сорвала со стены свою серебряную рапиру и сделала выпад в его сторону. Наконечник едва не проткнул ему грудь, остановившись в каком-нибудь миллиметре от тонкого шелка щегольской рубашки.
Проделано это было столь молниеносно, что он даже дернуться не успел, и испугался только задним числом: большой, массивный, он никогда не обладал мгновенной реакцией.
Но сейчас именно это и сыграло ему на руку.
— Не струсил, — изумленно сказала девушка. — Ну надо же! А если б я чуточку ошиблась и…
И тут Владимир перехватил инициативу.
— Какие могут быть ошибки! — покровительственно проговорил он. — Ты же мастер спорта. А мастерство, как говорится, не пропьешь.
Тогда она спросила уже совсем другим тоном, не агрессивно, а робко, по-детски:
— Значит, ты все-таки в меня веришь? Я ведь поправлюсь? Все ведь еще вернется? Правда же, у меня получится?
— Обязательно.
Ирина возвратила оружие на место, подошла и пристроилась на диване, у Владимира под бочком.
— Да? А знаешь, если честно, то я в этом сомневалась, — призналась она, будто какую-то постыдную, сокровенную тайну ему раскрывала. — Но теперь, раз ты веришь в меня, больше не сомневаюсь. Только ты должен мне помочь. То есть… нет, ты, конечно, ничего мне не должен. Но я прошу: помоги мне, пожалуйста. Боюсь, что мне без тебя не справиться.
Ох как трудно было ей все это выговорить! Ирина не умела просить. Она привыкла либо командовать, либо вообще обходиться без посторонней помощи.
Все сама, всегда сама! Одна! И никакого «все за одного»!
Но сейчас ведь речь шла не о «всех», а только об одном. Единственном.
«Один за одного» или, вернее, «за одну».
Владимир обхватил ее своей огромной ручищей, как большим и теплым спасательным кругом. Он вдруг почувствовал себя уверенно: спасать, выручать, помогать — именно это и было его настоящим призванием. Тут он был в своей стихии.
— Моя маленькая. Моя девочка.
И сразу в комнате установились мир и покой. Это была иная, не страстная и совсем не сексуальная ипостась любви. Только сердечность, только нежность…
Двое доверчиво прижимались друг к другу, совершенно не думая при этом, что они — существа разнополые. Мужчина и женщина. Взаимно любящие и взаимно любимые.
Но степень близости от этого ничуть не становилась меньше.
— Если б ты знал, Володя, где я сегодня побывала… Даже рассказать, и то тяжело.
— Ну и не рассказывай.
— Там такие дети… И представляешь, находятся люди, которые их все-таки любят. Любят этих чужих детей…
— Это я хорошо себе представляю.
Он сразу подумал о Петьке, а Ирина, будто прочитав его мысли, тоже вспомнила о том нервозном пацане.
— Послушай… я познакомилась с одним мальчиком у вас во дворе. Может, ты знаешь его? Лет тринадцать, вихрастый такой, еще ногти постоянно грызет.
— Его зовут Петя.
«Так они познакомились!» — понял Владимир. Теперь он доподлинно знал, почему была извлечена на свет фотография Натальи.
— Ты с ним знаком?
— Конечно. Это мой сын.
Не отодвинувшись, не возмутившись, даже не вздрогнув, Ирина спокойно спросила:
— Значит, ты женат?
— Был. Наташа умерла пять лет назад.
— Пять лет…
— Да. Ты тогда была чуть старше Петьки.
— А странно: он совсем не похож на тебя. Ни внешне, ни поведением. Полная противоположность.
— Ничего странного. Это Наташин сын от первого брака.
Тут Ира слегка отстранилась, чтобы заглянуть ему в лицо:
— А ты сказал — твой.
— Он и есть мой. Мы уже десять лет вместе. Так что… если у нас с тобой что-то получится… короче, прошу любить и жаловать.
— Хорошо, — мирно согласилась она. — Я постараюсь полюбить твоего Петю.
И вдруг встрепенулась: до нее дошел смысл сказанного:
— Так ты… Так ты тоже любишь чужого ребенка! Ты любишь его уже десять лет! Да ты… Володя, ты сам не понимаешь, какой ты необыкновенный человек!
— Глупышка, — улыбнулся Львов. — Говорю же — он мне не чужой. Кстати, ты тоже только что обещала полюбить моего Петра.
Ирина задрожала всем телом: ей вспомнился мальчик из центра, с бессмысленным взглядом и мокрым подбородком, который выбрал ее в мамы.
— Я… я не знаю… я, наверно, не смогу… А кем я буду Пете, если… если мы с тобой…
Она недоговорила. Слово «поженимся» было чересчур определенным: как будто она первая предлагает мужчине руку и сердце.
А как иначе? «Сойдемся»? В этом слышится что-то грязноватое, обыденное, приниженное. В духе какой-то сплетни.
«Будем любить друг друга»? Это звучит прекрасно, только как-то неопределенно. Любить — это глубоко внутри, это чувство, а не отношения и не поступки.
Владимира, однако, неоконченная фраза не смутила.