Все лестницы ведут вниз
Шрифт:
Часов пять Татьяна Алексеевна мучилась вопросом как преподнести эту новость Ане. Ей приходилось невольно стать вестником о смерти ее родной матери, какую роль иметь совсем не желала. Все это время Татьяна Алексеевна составляла фразы, которые могут показаться более подходящими, менее ранимыми и травмирующими. Меняла местами слова, чтобы акцент скатывался по более гладкой поверхности смысла, а не ударялся об острые углы впечатлительного восприятия девочки.
Во всяком случае надо было ехать за Аней завтра же с утра. Выписывать ее из клиники и везти обратно. Татьяна Алексеевна решила, что на месте и оповестит Аню о печальном событии, а когда девочка успокоиться, возьмет такси — на этот раз не автобусом — и повезет ее в их городок прямо на улицу Речную, где пятый дом, на свою
Решив поступить таким образом, Татьяна Алексеевна оставила затею звонить Ане, но не медля набрала бывшей своей начальнице, заведующей женского спокойного отделения и сообщила о своих намерениях завтра же с утра забрать Воскресенскую. Потому выписка была уже готова вечером и лежала бумага на столе заведующей.
***
С того самого печального дня стол опустел и место напротив Ани стало будто бы прозрачным, каким-то небытийным. Непривычно было видеть сидящую у стены медсестру, которую раньше закрывала собой Эля. Правда, через несколько дней место заняла эта новенькая, которую Аня безуспешно пыталась научить курить и пристрастить к кофе. Каждый обед и ужин новенькая садилась на место Элины как затравленная и с настороженностью говорила Ане: «Привет» — в день по два раза: в обед и ужин — «Привет». Говорила и не медля набрасывалась на тарелку, словно ест в последний раз в жизни. Аня и сама порой так ела, когда была очень голодная, но того за собой не замечала и ей казалось, что кушает она изящно, как Элина, разве что чуть быстрее. Новенькая же только и делала, что раздражала своим зашуганным видом, какими-то сверх меры осторожными движениями, этими нескончаемыми «привет» два раза на день, на которые Аня ничего не отвечала, и конечно же тем, как «набивает свои щеки». Иногда у Ани портился от этого аппетит, вернее от раздражения, которое она сама в себе подогревала, и не доев до конца, вставала с тарелкой в руках и относила к окошку мойки.
В свой последний ужин в отделении психиатрической клиники, еще не зная, что завтра с утра за ней приедет Татьяна Алексеевна, Аня, поковыряв ложкой в своей тарелке и не прекращая уделять особенное внимание новенькой и ее порции еды, все более раздражаясь — скорее уже по привычке, — вздохнула с мыслью, что не плохо было бы это зашуганное личико схватив за волосы и опустить во все содержимое ужина. Но Аня поступила обратным образом — нервно выхватив со стола свою тарелку с ложкой и чашкой, побрела к мойке, где оставила на открытом окошке.
Справа от двери столовой сидели две младшие медсестры, возраст которых уже неумолимо приближался к пожилому. При всяком удобном случае, располагавшиеся на стульях около друг друга в коридоре и постоянно болтающие о чем попало, эти две женщины в белых халатах — одна из особенностей второй смены. В каждой смене персонала есть нечто свое и среди всех смен обязательно найдется одна плохая, собравшая вокруг себя женщин сварливых и чем-то особенно обиженных на жизнь.
— Дмитриевна говорит, что эта… Танька завтра забирать приедет, — со значимостью сказанного и выражая это с видом человека, который в курсе всего происходящего, что является заслугой особенной, не всем смертным данной, сказала первая медсестра. — С утра, говорит.
— Танька?.. — Не могла вспомнить вторая.
— Ну эта… Гордая вся такая! Работала же здесь Как же фамилия то?..
— Так она свою же до сентября намеревалась оставить, — с осуждением, будто намечалось нарушение всех основополагающих правил, воскликнула вторая.
Лекарства Ане давали уже только по вечерам, а до того ей полагалось принимать два раза в день, после обеда и ужина — желтую и синюю таблетки. По правилам, за столиком становилась старшая медсестра, с самого начала кормления пациенток выходившая из процедурной с подносом, на котором вместе с пластиковым кувшином с водой было множество маленьких стаканчиков с лекарством для каждой пациентки индивидуально. Медсестра протянула стаканчик. Не заглядывая внутрь, как раньше постоянно
— Так у нее же мать померла…
— Марья Владимировна, пройдите-ка лучше, да посмотрите как там в столовой, — резко обратилась старшая медсестра к подчиненной.
Аня с опаской бросила взгляд на вспыхнувшую старшую медсестру, с настороженностью обернулась к двум остальным, и спросила у лениво поднимающейся со стула Марьи Владимировны:
— Чья мать померла? — но та даже не посмотрела, будто ничего и не слышала. — Чья мать померла? — повысив требовательный к ответу тон, обернулась к старшей.
Прежде чем старшая медсестра ответила Ане, в эту долю секунды она заметила в ее глазах нечто сочувствующее, что лучше всего отвечало на вопрос.
— Ты выпила лекарство? — вырвала она из рук Ани стаканчик и растерянно посмотрела в него. — Вот умница, — наигранно-нежно сказала она. — Все, иди, отдыхай дорогая.
Послушно, будто оглушенная, Аня развернулась, и как на самом деле собираясь отдохнуть, побрела в палату. В голове будто пронесся все замораживающий северный ветер подобный ледяному азоту, льдом останавливающий любое течение мыслей. «Померла», — фоном звучал замороженный голос Марьи Владимировны вместе с замеревшим сочувствующим взглядом старшей медсестры. «Чья мать померла?» — где-то вдалеке, над стужей проносился собственный ее голос. «Вот умница», — отвечала ей старшая медсестра.
Зайдя в пустую палату, Аня села на свою кровать скрипнув несколькими ее пружинами и принялась смотреть на ноги — разглядывать доподлинно известные тапочки, с дырками в больших пальцах. Глядя на Аню, можно было подумать, что ее терзает какая-та трудно разрешимая мысль, но она просто разглядывала свои тапочки, а в голове все поблескивали ледяные образы минутной давности.
Как капля азота упала на сердечко Ани — кольнула подозрительно мягким холодком и невольно у Ани сперло дыхания, что она выпрямив спину и подав назад лопатки сделала глубокий вдох. Взгляд ее упал на высокое окно в коридоре, которое просматривалось через открытую дверь. Там, за окном, на зеленной ветке дерева сидел черный грач с большим острыми серым клювом. Он будто бы ждал, когда Аня поднимет голову, потому как, когда она увидела его, он уже наблюдал за ней, а поняв, что Аня уже сама смотрит на его серый клюв, приоткрыл его и расправил крылья, будто показывая какие они у него большие и сильные.
— Ты издеваешься? — тонким голоском от нахлынувшей тоски сказала Аня, но грач лишь мотнул головой и снова приоткрыл свой видный клюв.
— Это правда? Умерла? — спрашивала она у птицы, а та вертела головой, словно прислушиваясь к слабому голосу Ани, и опять, будто бросив резкий взгляд в ее сторону, приоткрыла клюв. У Ани снова сперло дыхание, а рука инстинктивно прижалась пальцами к губам, будто тем стараясь подавить крик. Веки раздвинулись, а зрачки глаз заблестели.
Она не заметила как птица улетела; и не заметила, как легла на бок к стене на кровати, поджав ноги к животу. Ане и не осознавала, как набирает буквы сообщения Татьяне Алексеевне. Лишь тревогу чувствовала Аня — всей своей природой ощущала, как на сердце капля за каплей падает ледяной азот.
«Она умерла?» — было сообщение, которое Татьяна Алексеевна тут же прочитала и не отвечая позвонила Ане. Но Воскресенская незамедленного скидывала звонок и терпеливо ждала письменного ответа, не моргая, смотря влажными глазами на экран телефона. Второй и третий раз Аня скинула и все ждала, когда Татьяна Алексеевна начнет писать, а когда дождалась, с тем же терпением ожидала, когда прибудет ответ.
«Сегодня утром. Я хотела тебе сообщить об этом завтра, как заеду за тобой. Утром заберу и поедим домой, Аня. Прости, я хотела как лучше.» С первого раза Воскресенская не увидела текст, а только сплошные неразборчивые буквы. Со второго раза она не поняла смысл ни единого предложения. Лишь на третий, медленно перечитывая, Аня поняла, что птица ей не соврала, открывая клюв на ее два вопроса. Птицы никогда не лгут; даже утки, когда плавая по воде, на самом деле гребут лапками среди пушистых облаков.