Все люди смертны
Шрифт:
— Да, — согласился я. — Довольно слов.
Слова. Вот все, что они могли мне предложить: свобода, счастье, прогресс; этой-то скудной пищей теперь они и питались. Я отвернулся и зашагал к выходу. Я задыхался в их тесных комнатенках, загроможденных мебелью и безделушками. Повсюду ковры, пуфы, драпировки, воздух пересыщен ароматами, от которых у меня болела голова. Я оглядел гостиную; они уже снова щебетали; я без труда мог охладить их пыл на миг, но он тотчас разгорался снова. Марианна де Сенклер и Рише отошли в угол, они разговаривали; глаза их блестели: они были в полном согласии с собой и друг с другом. Мне захотелось ударом каблука выбить им мозги. Я вышел. Чуть поодаль, в галерее, мужчины сидели за игровыми столами: эти не разговаривали и не смеялись, их глаза были устремлены на стол, губы сжаты; выиграть или потерять деньги: вот все, что способно было их развлечь. В мое время лошади неслись галопом по равнинам, всадники сжимали в руке копье; в мое время… Вдруг я подумал: а это время, разве оно не мое?
Я посмотрел на свои туфли с пряжками, на рукава с кружевами; все эти двадцать лет мне казалось, что я вовлечен в игру и однажды в полночь, с двенадцатым ударом часов, я вернусь в страну теней. Я поднял глаза к настенным часам. Над золоченым циферблатом фарфоровая пастушка улыбалась пастуху; скоро стрелки сойдутся на двенадцати, они покажут полночь и завтра, и послезавтра, а я по-прежнему буду здесь, и нет для меня другого мира, кроме этой земли, и нет на ней места для меня. Когда-то в Кармоне и при дворе Карла Пятого я был у себя дома, но теперь не то. Отныне все время, простиравшееся передо мной без конца и края, было временем изгнания, и всем моим одеждам предстояло стать маскарадом, а моей жизни — комедией.
Передо мной возник граф де Сент-Анж, он был крайне бледен. Я остановил его.
— Вы больше не играете? — спросил я.
— Не смог вовремя остановиться. Проигрался в пух.
На лбу его выступили капельки пота; это был глупый и безвольный человек, но он принадлежал своему времени и был в этом мире как дома; я ему завидовал.
Я вынул из кармана кошелек:
— Попытайтесь отыграться.
Он сделался еще бледнее:
— А если снова проиграю?
— Выиграете. В конце концов всегда выигрывают.
Он выхватил кошелек и вернулся за стол. Пальцы его дрожали. Я склонился над его креслом: эта партия меня занимала. Если он проиграет, что он сделает? Застрелится? Кинется мне в ноги? Или, подобно маркизу де Вентенону, продаст мне свою жену? Пот блестел на его верхней губе, он вот-вот должен был проиграть. Он проигрывал, и жизнь билась в его груди, жгла ему виски; он рисковал жизнью, и он жил. А я? Неужели мне никогда не узнать того, что знакомо самому ничтожному из них? Я встал и направился к другому столу; я подумал: во всяком случае, я могу потерять мое состояние. Я сел и бросил на стол пригоршню луидоров.
По галерее прокатилось оживление. Напротив меня сел барон де Сарсель, один из богатейших финансистов Парижа.
— Эта партия обещает быть интересной, — заметил он.
Он тоже бросил на стол пригоршню луидоров, мы стали молча играть. Спустя полчаса передо мной не осталось ни луидора и карманы мои были пусты.
— Ставлю пятьдесят тысяч экю под честное слово, — сказал я.
— Согласен.
Все сгрудились за нашими креслами и затаив дыхание смотрели на стол. Когда Сарсель открыл карты, а я бросил свои, раздался глухой ропот.
— Квит или двойной куш, — сказал я.
— Согласен.
Он роздал карты. Я смотрел на их глянцевую рубашку, и мое сердце забилось живее: если бы я мог проиграть, проиграться в пух, я, наверное, ощутил бы вкус жизни…
— Карты сданы, — сказал Сарсель.
— Две меняю.
Я посмотрел в свои карты. Каре королей. Я знал, что бью Сарселя.
— Пожалуй, на десять тысяч, — сказал он.
Секунду я колебался. Я мог кинуть карты на стол и спасовать. Что-то похожее на гнев сдавило мне горло. Неужели я обречен? Я должен плутовать, чтобы проиграть? Мне отныне запрещается жить, не передергивая карт?
Я сказал: «Принимаю» — и открыл карты.
— Деньги будут вам доставлены завтра после полудня, — сказал Сарсель.
Я поклонился, пересек галерею и вернулся в гостиную. Граф де Сент-Анж стоял, прислонившись к стене, и казалось, что он вот-вот лишится чувств.
— Я потерял все, что вы мне одолжили, — сказал он.
— Выигрывает тот, кто хочет проиграть, — ответил я.
— Когда вы требуете вернуть долг?
— Через двадцать четыре часа. Ведь таков обычай?
— Я не могу, — сказал он. — У меня нет этих денег.
— Ну так не следовало и одалживать.
Я отвернулся от него и встретил взгляд мадемуазель де Сенклер: ее голубые глаза пылали гневом.
— Есть преступления, которые не караются законом, но они еще отвратительнее, чем откровенное убийство, — сказала она.
Я ответил:
— Я не осуждаю убийства.
Мы молча смерили друг друга взглядами: эта женщина не боялась меня; она резко отвернулась, но я коснулся ее руки:
— Я очень вам неприятен, да?
— А вам хотелось бы внушать другие чувства?
Я улыбнулся:
— Вы мало меня знаете. Вам следовало бы пригласить меня на ваши маленькие субботние приемы. Я открыл бы вам мое сердце…
Удар попал в цель; кровь прихлынула к ее щекам. Мадам де Монтессон не знала, что ее чтица приглашает к себе некоторых завсегдатаев ее гостиной, а она была не из тех женщин, которые такое прощают.
— Я принимаю у себя только друзей, — ответила она.
— Лучше иметь меня в друзьях, чем врагом.
— Вы предлагаете сделку?
— Если вам так угодно.
— Моя дружба не продается, — ответила она.
— Мы еще вернемся к этому, — сказал я. — Подумайте.
— Тут и думать не о чем.
Я указал ей на Бомпара, дремавшего в глубоком кресле:
— Вы видите этого лысого толстяка?
— Да.
— Когда я несколько лет назад прибыл в Париж, он был честолюбивым и одаренным молодым человеком, а я — неотесанным дикарем, и он посмел смеяться надо мной. Полюбуйтесь, что я с ним сделал.