Все люди — враги
Шрифт:
— А что они, по-вашему, должны делать? — спросил Уотертон, взглянув на взволнованное лицо Энтони.
— Не знаю. Да и не сказал бы даже, если бы и думал, что знаю. Меня тошнит от людей, которые учат других, что им делать. Это же дикость! Кто я такой и кто они такие, чтобы мне наставлять их.
Ну их к черту! Мне следует понять, что я сам должен делать. Быть может, в этом же заключается и их дело, но не моя задача указывать им.
— А что же вы должны делать? — спросил, улыбаясь, Уотертон.
— Не дать втянуть себя в вашу отвратительную человеческую динамо-машину, — резко ответил Энтони.
— Но ведь вы же являетесь частью ее — вы работаете в лондонском Сити.
— Да, но это ненадолго.
У Тони мелькнула было мысль рассказать Уотертону о своих планах,
— Я уже давно решил. Еще до конца года я разделаюсь со всем этим раз и навсегда.
— А что вы будете делать и на что будете жить?
— Денежный вопрос меня не беспокоит, и, во всяком случае, если мне придется голодать, лучше подохнуть с голоду, чем позволить засосать себя этой проклятой машине, Пропадать так пропадать совсем.
Тони говорил с такой горячностью, что Уотертон невольно поразился, — он не одобрял такого бурного проявления чувств, как, впрочем, и любой англичанин среднего класса, даже такой мягкий и терпимый, как Уотертон. Он хладнокровно сказал:
— Как же вы практически уйдете от этой машины, как вы ее называете? Ведь это же просто определенная организация жизни. Вы хотите пользоваться продукцией человеческой машины, не давая ей ничего взамен. То, что вы говорите, сводится просто к откровенному заявлению о нежелании работать.
— Пусть так. Я не желаю работать. Во всяким случае, при существующей системе, потому что я считаю, что она ни к черту не годится. И я думаю, что она скоро рухнет. И я рад этому, даже если меня при этом раздавит. На смену придет что-нибудь лучшее.
— Вы ужасный романтик, — сказал Уотертон, поддразнивая его, — ну, разве не глупо возражать, например, против торговли, как это делают светские юнцы, занимающиеся стихоплетством.
Энтони вспыхнул.
— Я не возражаю против торговли, я возражаю против громадного паразитического нароста на торговле. Я возражаю против обожествления бумажных сделок. Я верю в производство, в самый процесс изготовления вещей. Вы когда-нибудь наблюдали, как разгружаются на пристани суда?
— Да.
— Ну, так вот. Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что люди, которые выращивали или делали все эти вещи, те, которые управляли кораблем, работали на нем, нагружали и разгружали его, что все они едва зарабатывают себе на пропитание? Тогда как всевозможные» владельцы» и «агенты» живут весьма недурно. Будьте покойны. Я вовсе не возражаю против настоящей торговли, я люблю рынки, на рынке я чувствую себя богатым, но я ненавижу громадные магазины, они заставляют меня представлять себя бедняком.
Уотертон засмеялся.
— Если вы продолжите вашу мысль относительно тех, кто владеет, и тех, кто производит, мне кажется, вы увидите сами, что она довольно далеко уведет вас от индивидуализма. Но это не важно, — если у вас есть собственные средства, вы можете позволить себе некоторые странности. Но почему вам нравятся рынки и противны большие магазины?
— Потому что рынки человечны, а магазины бесчеловечны, — отвечал Тони. — На тех рынках, о которых я говорю, нет этих проклятых паразитов, я хочу сказать, людей-паразитов, — блох там сколько угодно, — и нет человеческой динамо-машины. Никто не спешит, никто не рассчитывает стать богачом за один день. Рыбаки выносят на рынок корзины с ночным уловом, крестьяне — излишки сыра, фруктов и овощей. Вместо того чтобы заказывать товары по телефону, каждый выбирает то, что ему нравится.
— И вас при этом здорово обсчитывают.
— Я предпочитаю, чтобы меня обсчитали на несколько полупенсов с фунта при личной сделке, чем на десять шиллингов с фунта при расчете по установленным ценам, которые вздуваются для того, чтобы оплатить прибыли и дивиденды целого ряда акционерных компаний.
— Но на таких началах нельзя управлять большим государством.
— А кому это нужно? Не мне.
Эта несколько неопределенная дискуссия могла бы продолжаться до бесконечности, если бы автобус не подошел к конечной остановке, что заставило их переменить тему. Когда они вышли к реке и свернули на прибрежную тропинку, Уотертон попытался было возобновить
Тони казалось, что он должен бы чувствовать себя более или менее спокойным и довольным, если и не вполне счастливым; и его угнетало сознание, что он не чувствует ни того, ни другого. Конечно, это уже не так мало, когда под ногами твердая тропинка, воздух не отравлен газами и не слышно рвущихся снарядов, но больше радоваться было нечему. Его раздражал сладковатый запах речной сырости, а весь этот убого жеманный ландшафт — изъеденное демократической эпохой изящество восемнадцатого века — казался ему самодовольно ограниченным. А как благожелательно распространяется Уотертон об этом ядовитом маленьком толстяке Попе и хлыще Хори Уолполе с его бесчувственным сердцем и красным носом… С его стороны это неблагодарно, подумал Тони, так презирать дары Природы и Искусства; но все же лучше отдавать себе точный отчет в своих чувствах, чем притворяться, что у тебя есть чувства, которые, по общему мнению, следует иметь.
От встречи с Робином его настроение не улучшилось, как он надеялся, а, наоборот, стало еще хуже.
Они довольно долго блуждали по каким-то грязным глухим переулкам, пока не нашли его весьма убогое жилище — небольшую комнату в шестикомнатном особняке. Вся она была пропитана каким-то кислым запахом грязи, скопившейся под растрескавшимся линолеумом и в невыметенных углах, в одном из которых приткнулась узкая железная кровать. Повсюду были разбросаны вороха книг и бумага, и над всем носился, как гадкое воспоминание, затхлый дух немытых окон и варившейся где-то капусты. Все это сразу ударило Тони в нос, как только им отворила дверь какая-то женщина с красными руками, не удосужившаяся даже снять свой холщовый передник. Но все его внимание тут же переключилось на Робина, который, бросив перо и протянув испачканную чернилами руку, воскликнул прежним, почти не изменившимся голосом:
— Как приятно снова увидеться с вами, старина!
Тони горячо пожал ему руку и познакомил его с Уотертоном. Он был рад, что привел с собой Уотертона, — тот оказался для него чем-то вроде щита, так как, если не считать голоса, Тони почти не узнавал своего друга. Робин был одет в сильно поношенную рабочую блузу, он отпустил лохматую черную бороду, волосы у него были длинные, взлохмаченные; лицо худое, с выражением какой-то озлобленности, а глаза, которые Тони помнил такими живыми, веселыми, горели каким-то фанатичным огнем. «Настоящий оратор из Гайд-парка», — с грустью подумал Тони, и в ту же минуту почувствовал на себе неодобрительный взгляд Робина, и ему стало неловко за свой опрятный костюм, за коротко, по-военному, подстриженные волосы и усы. Ощущение неприязни со стороны Робина огорчило его, словно горькое предчувствие, — вот еще один друг стал чуть ли не врагом. Нарочито нищенский вид Робина и его комнаты действовали на Тони угнетающе, — им не удастся восстановить прежние дружеские отношения в этой комнате.