Все люди - враги
Шрифт:
– Ты так ничего и не ответил мне на то, что я сказала тебе сегодня.
Тони посмотрел на нее, огорченный и удивленный.
– Я ответил тебе. Разве мой поцелуй не сказал тебе, что я не придаю этому никакого значения и люблю тебя?
Она смотрела ему прямо в глаза все тем же пристальным, испытующим взглядом, и Тони видел, как недоверчивое выражение исчезает с ее лица. Но она продолжала допытываться:
– А это не означает, что ты презираешь меня?
Считаешь, что просто можешь позабавиться со мной?
– Если ты не чувствуешь сама, что мне даже и D голову не могло прийти что-либо подобное, - ответил он, уязвленный, - то что бы я ни говорил, это не убедит тебя.
Он почувствовал, как она стиснула
– Не сердись, мой милый, возлюбленный мой!
Это недоверие к себе самой, а не к тебе. Мне хотелось, чтобы у меня не было ни тени сомнения.
– Она минуту помолчала.
– Я не могу передать тебе, что я чувствую сегодня, - что-то такое захватывающее, о чем я даже никогда не мечтала. Как будто не только моя жизнь, но весь мир переменился. Сказать "это моя свадьба" - это ничего не сказать. Я твоя, делай со мной что хочешь.
– И тихим прерывающимся голосом она промолвила: - Herz, Herz, mein Herz!
Глубоко взволнованный Тони хотел обнять ее, но она опять удержала его и каким-то почти смиренным голосом сказала:
– Хочешь сегодня сделать меня матерью твоего ребенка?
Было что-то такое трогательное в этом отсутствии эгоизма, этом полном самозабвении, что у Тони на глаза навернулись слезы. Самый вопрос как-то поразил его, - мысль об этом не приходила ему в голову.
– Дорогая моя, в будущем, конечно, да, я хочу этого, но только не теперь. Мне кажется, я еще слишком молод. Я не думал об этом... Когда мы будем жить вместе...
Он говорил нерешительно, потому ли, что не ждал этого вопроса, или потому, что был взволнован.
И он не испытывал никакого унижения, он был полон глубокого смирения. Мужчины поэтизируют свою любовь, подумал он, потому что это не такое высокое чувство, как любовь женщины. И ему показалось, что она прочла его мысль, потому что Кэти отвела от него взгляд и сказала просто, почти весело:
– Иди ложись и закрой глаза.
Он скользнул в прохладную постель и закрыл глаза. Кэти мягко ходила по комнате, потом наступила тишина, и он слышал только биение своего сердца.
Его охватила легкая дрожь, он старался ослабить напряжение тела и ни о чем не думать. Вдруг он почувствовал ее свежие губы на своих губах и весь затрепетал от этого прикосновения. Губы ее скользнули от лица к его сердцу. Он протянул руки, пытаясь обнять ее, и снова почувствовал ее губы. Гея-богиня склонилась над своим возлюбленным среди вспаханного поля, обхватив его голову руками и приникнув к его губам. Голубая мгла словно вспыхнула золотым светом.
Он хотел что-то сказать, но мог только выговорить: "Кэти!" - в каком-то глубоком вздохе, а потом все потонуло в сладостном блаженстве прикосновения.
XII
Энтони беспокоило только одно: он будет вынужден покинуть Эа раньше, чем Катарина уедет в Вену.
Он старался, по возможности, сократить свои расходы, ничего не покупал, бросил курить и не посылал никому писем, кроме открыток отцу и Робину. Он почти не обратил внимания на два довольно суровых письма отца, который спрашивал его, что он до сих пор делает в Италии. В одном из них была фраза:
"Крылья твои устали летать, ты должен стремиться домой". Эта напыщенность резанула его, и он улыбнулся, подумав, как мало для него значил "дом" и с какой радостью он согласился бы на вечное изгнание из Англии, чтобы жить с Кэти на безмятежном острове Эа. Только полное отсутствие денег и надежда на будущее заставляли его вернуться.
Они обо всем точно условились, предусмотрев всякие случайности и неожиданности. Решено было остаться на Эа до тех пор, пока Энтони не истратит всех своих денег, за исключением отложенных на билет и небольшой суммы на дорогу. Накануне отъезда они поедут в Милан и проведут там последнюю ночь вместе; оттуда Кэти уедет в Вену, а Тони - в Лондон.
Десятого августа Тони исполнится двадцать один год, и он сможет распоряжаться собой. Он подыщет для
Что касается Кэти, то она обо всем заявит родным.
Только напишет им уже из Лондона, чтобы они не вздумали чинить препятствий. Она приедет десятого, ко дню рождения Тони, и к этому времени переведет свои деньги из Австрии в Лондонский банк.
Замечательный план. Они без конца обсуждали его, стараясь ничего не упустить, и торжественно пришли к заключению, что никто на свете не сможет им помешать.
В начале июня Энтони обнаружил, что все его деньги иссякли, за исключением суммы, отложенной на билет, плюс сто ли(р. До сих пор они не торопились с отъездом, хотя Кэти получила одну за другой три телеграммы и два письма от отца, который настоятельно требовал, чтобы она немедленно возвращалась в Вену. Кэти прочла письмо Тони, они посмеялись, а потом немножко задумались. Тони был убежден, что кто-то написал отцу Кэти о дурном поведении его дочери, и его приводила в отчаяние мысль, что Кэти ждут дома неприятные семейные сцены. Но Кэти уверяла, что ничего подобного быть не могло. Ни одна душа на Эа не знала ее, а в письмах она была очень сдержанна. Возможно, случилась какая-нибудь семейнай неприятность. Они долго обсуждали эту странную настойчивость, с которой отец требовал ее возвращения. Кэти говорила, что это на него не похоже, так как до сих пор ей предоставлялась полная свобода, и тут ей подали четвертую срочную и еще более настоятельную телеграмму с оплаченным ответом.
– Ах, ответь ему, что ты выезжаешь завтра, - не задумываясь, сказал Тони.
– Ну, пожертвуем несколько; дней, а с августа уже будем вместе и на всю жизнь. Кэти, милая моя Кэти!
Однако, несмотря на все их планы, момент расставания в Милане оказался довольно тяжелым, и они все время подбадривали друг друга, говоря, что до августа время пройдет незаметно, ведь это только чутьчуть больше двух месяцев, шестьдесят два дня, и потом они уже больше не расстанутся! Только до августа! Тони посадил Кэти в отдельное купе длинного вагона с надписью "Вена" и с любопытством разбирал надписи на немецком языке, который теперь казался ему родным, - так неразрывно связывал он себя с Кэти и со всем тем, что касалось ее. Он поцеловал ее, вышел из вагона и стал на платформе, стараясь казаться веселым и чувствуя, как у него словно что-то отрывают от сердца.
– Совсем немножко потерпеть, - повторял он, стараясь превозмочь это ужасное ощущение последней минуты, когда чувствуешь необходимость что-то говорить, неважно что, любые пустяки.
– А ты будешь писать?
– Да, а ты?
– Да.
Какой-то толстый, чопорный пруссак тупо наблюдал за ними из окна, покуривая длинную светлую сигару. Тони едва заметил его, но он запечатлелся в его памяти тем подсознательным восприятием, которое иногда, спустя годы, воскрешает подробности глубоко, пережитой минуты. Паровоз засвистел, Кэти высунулась из окна, поцеловала его еще раз и прошептала: "Herz, mein Herz".