Все мои лица
Шрифт:
Мы сидели с ней за одной партой. На уроке рисования она попросила:
– Можно я возьму твой карандаш?
Она надавила на слово «твой», и мне открылось: Маша отдала мне своё самое дорогое, то, что было только её, как мой несчастный сапог.
– Бери, – кивнула я, – и давай, это будут НАШИ карандаши.
С тех пор мы не расставались: Ленка-Сапог и Машка-Африка.
Детдом, в который я попала второй раз, был новым и образцовым. Его выстроили на окраине города в таком же новом и образцовом микрорайоне разноцветных многоэтажек. Большое здание со спальнями, столовкой, кучей кружков и нехилым залом со сценой и пианино. Плюс учебный корпус для началки. Они, те взрослые, что управляли нашей детдомовской
С пятого класса мы пошли в обычную городскую школу. Не совсем рядом, четыре остановки на автобусе. Нас снабжали проездными. Но каждый раз в сентябре система выдачи именных ламинированных карточек раскачивалась пару недель, и нас обеспечивали наличкой. Мы с Африкой бегали в школу пешком, копили эту мелочь, сначала на пирожки и морожку, потом на первую подростковую косметику: помаду, тушь и тени.
Лет в четырнадцать я влюбилась и одновременно осознала свою некрасивость – блёклость, плесневую белёсость, незаметную мышастость. Кругленькое карманное зеркальце демонстрировало по очереди короткие рыжеватые реснички над желтым узким глазом, тонкие бледные губы, жиденькую выцветшую чёлочку.
– Глупая ты, Ленка, – говорила Машка, – у тебя лицо, как лист бумаги, что хошь, нарисуешь. Не то что я. Мне вот всегда одно и то же носить, – она показывала язык своему отражению.
Медленный танец на дискаче в школе. Мы уже в десятом, нам можно. Я стену подпираю, а Машку пригласил тот самый, по которому я уже третий год вздыхаю, Севочка из параллельного. Только чё-т недолго они плясали, и минуты не прошло, Африка отпрянула от кавалера и кулаком ему под дых. Он согнулся, а она ко мне:
– Пошли отсюда!
И потом, на улице уже, когда до дому чапали:
– Сволочи! Все сволочи! Думают, если детдомовская, значит, давалка. Этот козлина сразу мне: «Давай по-быстрому перепих устроим. У меня ключ от кабинета математики есть». Ненавижу их всех. Глаза их ненавижу, смотрят, будто грязными руками мацают. Гонор ихний ненавижу – едва дрочить научился, а уже мачо строит из себя, альфа-кабздох недоделанный.
Я поддакивала.
Меня-то никто даже глазами не мацал. Мне только мечтать оставалось. И постепенно, лёжа после отбоя в кровати, я вымечтала Его. Лицо Его было нечётким, оно плавилось, менялось, как в пластилиновом мультике – то это были черты того самого Севочки, то молодого Алена Делона, то Данилы Козловского. Но теплота и нежность крепких надёжных рук, ладони с длинными чуткими пальцами, рост, такой, что мне приходилось задирать голову, чтобы с близи глянуть в его лицо, бархатный голос – выкристаллизовались в моём сознании и во всех ночных видениях были постоянными. В мечтаниях со мной происходило что-то нехорошее, горестное, и Он утешал меня – объятие, Его ладони на моем затылке, мягкие губы склевывают слезинки с моих щёк, в каком-то фильме, кажется с Делоном, была такая сцена. Или мы с Ним куда-то бежим, скрываемся, и вот все хорошо – балкон, нависающая луна, объятие, Его голос шепчет ночным ветром или ветер Его голосом:
– Я клянусь любить тебя, и какие препятствия не разлучали бы нас, мы всегда найдём дорогу друг к другу.
Тоже из какого-то старого фильма. Где ещё я могла научится любви? Только в кино.
Идти под пальмами по белому песку вдоль океанского прибоя? Нет. Мне не нужны тропические острова. Абажур над столом – семейный ужин – я, Он и наши дети, Девочка и Мальчик. Говорят, все детдомовские играют в семью. Я играла. Мы с Ним были моими мамой и папой, так ненадолго выпавшими мне.
Глава 2
Ключи от спальных помещений находятся у воспитателей и воспитанникам детского дома выдаются при необходимости. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).
Глупо бояться машин. Разве кто-то способен на это? Бояться не тех, что проносятся мимо, а тех, в которые надо сесть. Мне ничего не мешало бояться. Автобусы и троллейбусы не пугали, в микрике, если к шефам в гости или ещё куда, я уже мандражила, а в легковушку, если бы пришлось, не села бы вовсе.
Понятно, почему.
Мы с Машкой добрались до выпускного класса. В последнюю пятницу перед Восьмым Марта я задержалась в школе, переписывала контроху по алгебре. Вернулась в детдом, а вся наша группа в театр уехала, спонсоры неожиданно скинули подарочек.
– Опоздала ты, Лейкина, —воспиталка свела два пальца, показывая, – самую малость, только-только отчалили. Пойди уроки, что ли, поделай.
Ну уж дудки. Я тоже в театр хочу. Догоню. Деньги есть. Ехать недалеко. На такси успею. Что за блажь мне в голову кинулась: на такси? Если бы не опоздала, может, и ехать бы отказалась. Что я в вашем дурацком театре не была? А тут догонять приспичило.
Водитель оказался тем еще джигитом. Наверняка, таких встречали. Много их развелось нынче. Хазбулат удалой лихо бросил своего железного коня под встречный джип. Вместе со мной бросил. Очнулась в больничной палате с башкой, плотно упакованной в бинты. Со сломанной челюстью и посечённой, местами отставшей от черепа мордой.
Из больницы выбралась к концу учебного года. В школу ходить отказалась. И от всего остального тоже. Я просто лежала в кровати весь день. Отвернувшись к стене. Молча. И хотя это было строго запрещено, меня никто не гонял. Впервые, я нарушала все правила, и мне ничего за это не было. Поднималась только в сортир. Надевала чёрную маску с нарисованным оскалом и топала по коридору. Маску мне Африка притащила. Машка, вообще, за мной, как за больным ребенком ухаживала: завтраки-обеды из столовки тащила, рассказывала смешнявки всякие. Я не ела почти и не слушала.
Как-то она села рядом, погладила мое остро торчащее плечо:
– Ле-е-ен?
Молчу. Хочу, чтобы ушла.
Она вздыхает. Не уходит.
– Ленка, знаешь, кто твой сапог тогда стырил?
Молчу. Теперь-то какая разница, сто лет прошло. Теперь мне плевать. Ты бы лучше ушла, не мешала.
Но Машка не унимается:
– Это я, – выдыхает она тихо, и помолчав, продолжает, – позавидовала. Ты не такая была, как мы. Другая. От тебя булочками пахло, домом. Я всегда думала, что дом должен пахнуть булочками. Ты словно в коконе была. Намотала на себя дом, уют, тепло, мамины руки, папино: «Молодец, дочка!» и притащила в нашу казарму. Завидно стало. Я твой сапог хвать и к бакам мусорным. Тем, что возле служебного входа на кухню. Ну и выбросила. Ты так убивалась ночью, скулила, как щенок раненый. Мне стыдно стало. Я утром метнулась, думала вытащу сапог из помойки, верну. А баки уже вывезли. Пустые стоят. Ну я и…
И ты отдала мне свои карандаши. Эх, Африка, подруженция моя закадычная. Ты не карандаши, ты мне себя отдала. Подарила. Это больше, чем мой несчастный сапог.
Сажусь и молча обнимаю Машку, утыкаюсь искалеченной мордой в ее шею, в патлатую черную гриву. Она шморкает носом, всхлипывает.
– Ничего, Маш, хрен с ним, с сапогом, всё равно я из него выросла. Ты иди. Всё хорошо.
Всё хорошо. Смешно. Хорошо не будет никогда. Тупо уставившись в стену, я хоронила свою мечту. Это была долгая, закольцованная тризна. И из этого кольца мне было не вырваться. С перечеркнутым шрамами лицом, без двух верхних зубов, с левым глазом, почти утопленным в красном рубце века, я не имела права даже мечтать о какой-то там любви. Ничего не будет – ни любви, ни семьи, ни жизни.