Все мои уже там
Шрифт:
Так или иначе, усы я малодушно сбрил.
Вы спросите, почему я так боялся увольнения? Почему не ощущал себя неприкосновенной звездой? Объясню. Потому что к семидесяти годам я уже никакой неприкосновенной звездой не был. Сколько угодно можно ворчать про дурновкусие публики и глупость рекламодателей, однако же цифры – упрямая вещь: мои конкуренты неуклонно набирали тиражи и расширяли рекламные площади, а у меня тиражи год от года падали, и рекламы становилось все меньше. С ревностью и даже завистью я следил, как уверенною рукой ведут свои издания Филипп Бахтин или Коля Усков, годившиеся мне в дети, и всякий раз, отложив свежие номера их журналов, не желал уже смотреть свежий номер своего собственного. На всевозможных балах прессы, на тщеславных журналистских сборищах Филипп и Коля здоровались со мною подчеркнуто уважительно, как если бы я был живой классик. Но в глубине души, пожимая мне руку и говоря мне что-то приятное, каждый из этих мальчишек был уверен, что делает журнал лучше моего. И они не ошибались. А я чувствовал себя этаким старым волком Акеллой, вечно промахивающимся на охоте.
Акелла промахивался на охоте регулярно. Все больше становилось в моей практике маленьких журнальных неудач, которых читатель осознать не может, но остро чувствует. Все меньше бывало озарений. Из десяти заказанных текстов Филипп Бахтин, например, девять выкидывал в корзину, исправно платя авторам kill fee, причем среди отвергнутых авторов мог быть и милейший поэт Левушка Рубинштейн, и выдающийся писатель Андрей Битов. Филипп был требователен и безжалостен, а я авторов жалел: заказав кому-нибудь текст, редактировал до грамотности и элементарного здравого смысла, да и ставил в номер. Частенько ко мне попадали тексты, извлеченные авторами из мусорной корзины Филиппа Бахтина, и то же самое было и с фотографиями. К тому же под старость я стал довольно крепко пить. Моя ежедневная доза выросла до полулитровой бутылки виски. С большим трудом я держался трезвым до обеда, в обед пропускал первую рюмку, а к вечеру не мог уже принимать сколько бы то ни было ответственных решений, ибо Джон Ячменное Зерно налаживал в моей голове спасительное, но опасное равнодушие ко всему на свете.
И вот, когда эта сука стала шеф-редактором Издательского Дома, установила новый внутренний распорядок, уволила четверть сотрудников и заменила в уборных приличную туалетную бумагу дешевой, она принялась за меня.
Чуть ли не каждое утро в четверть десятого она входила в мой кабинет и требовала показать ей, как продвигается работа над очередным номером. Вообще-то так поступать не принято. Шеф-редактор Издательского Дома, заручившись согласием совета директоров, может, конечно, уволить руководителя любого из изданий, но лезть в дела главного редактора, перекраивать верстку, менять фотографию на обложке, переписывать заголовки – это не барское дело. В издательском бизнесе негласно действует средневековое правило «вассал моего вассала – не мой вассал», и никогда в жизни ни один шеф-редактор не стал бы через мою голову руководить моими подчиненными.
Эта сука руководила. А я бесился, но терпел.
Каждое утро я слышал в коридоре стук ее каблуков, и через минуту тонкая ее фигура появлялась в моем дверном проеме.
– Доброе утро, Алексей Константинович.
– Алексей, просто Алексей, если можно.
Успешная карьера наложила на ее внешность тот особый отпечаток, который так точно подметили и так ловко воспроизвели киношники в фильме «Дьявол носит Прада». Я наблюдал метаморфозу. Когда моя бывшая секретарша получила должность обозревателя моды, а потом редактора отдела, из тоненькой ломкой девочки она стала на глазах превращаться в этакую здоровенную бабищу с толстыми ляжками, налитыми икрами, круглыми сильными руками и стремительной походкой. Став главным редактором журнала, она принялась изнурять себя разнообразными диетами, поездками к доктору Шено и консультациями у доктора Волкова. Года через три она стала более зависима от этих своих диет, чем я зависим от алкоголя. Потом она вышла замуж за богатого, но совершенно безвольного человека и родила ребенка, несчастного мальчика, забитое существо, долженствовавшее бесперечь читать взрослые книжки, демонстрировать свободное владение тремя иностранными языками и всякую фразу начинать со слова «простите». Естественные изменения, которые претерпевает женское тело в связи с материнством, совершенно свели эту суку с ума, и по нескольку часов в день она стала посвящать пилатесу, фитнесу, йоге, шатсу, ватсу… Одновременно в дело пошли массаж, уколы ботокса, хирургические подтяжки кожи, рефлексотерапия и еще какая-то огненная терапия, ставшая вдруг модной и совсем уж граничившая с культом Вуду. В результате эта красивая от природы своей женщина превратилась в совершеннейшую мумию, стала похожа на богомола. Ее идеально растянутое и отполированное тело не содержало ни капельки лишнего жира, ни единой лишней складочки, ни одного неучтенного волоска и при этом не выражало ничего: ни призыва, ни страха, ни нежности. А в ее глазах не было ни довольства, ни радости, ни горя, ни сомнений – одна только сухая решимость, бог знает на что нацеленная и чему служащая.
Каждое утро эта мумия с решительным видом входила в мой кабинет и говорила:
– Почему бы вам не сделать что-то совсем сумасшедшее? Не просто так снять героя, а вот, например, позвать фотографа Пинхасова, чтобы главный материал номера превратился в игру колористических пятен…
– Пинхасов работает в «Магнуме», – пытался возражать я. – Разве у нас есть бюджет на фотографа из агентства «Магнум»?
– Конечно есть! Не важно, сколько мы инвестируем, если мы рассчитываем в результате извлечь прибыль!
Я соглашался. Звонил Пинхасову. Он никак не мог взять в толк, чего я хочу, потому что я не мог объяснить. От неловкости я предлагал милейшему Пинхасову двойной гонорар. Пинхасов недоуменно соглашался, и очередной номер выходил действительно набитый бессмысленными колористическими пятнами вместо главного материала.
В другой раз она говорила:
– Надо сохранять свой стиль. Пусть главный материал будет строгим, даже консервативным…
Я соглашался. Велел фотографу консервативно фотографировать, а интервьюеру консервативно интервьюировать, и в результате получалась такая скука, что даже корректоры засыпали, не долистав материал до конца.
Через год шеф-редактор пригласила меня к себе в кабинет, разложила передо мной на столе двенадцать номеров моего журнала и спросила, как я сам оцениваю свою работу. Я ужаснулся: от номера к номеру действительно не прослеживалось ни единого стиля, ни сколько бы то ни было внятной редакционной политики. Я подумал: «Вот сука!» А еще я подумал: «Вот старый дурак! Старый безвольный дурак! Попался!»
Шеф-редактор сообщила мне, что на завтра назначен совет директоров, на котором предполагается решить, что делать с моим журналом. Можно было не сомневаться, что к совету директоров шеф-редактор припасет и графики падения моих тиражей, и графики скукоживания моих рекламных площадей, и завышенные вдвое гонорары Пинхасова. Можно было не сомневаться, что эта сука целый год в отдельном файле копила компрометирующие меня материалы и сделала все от нее зависящее, чтобы совет директоров меня уволил.
И все же я решил побороться. Все же в совете директоров продолжали заседать несколько моих старых товарищей, с которыми двадцать лет назад мы вместе начинали этот бизнес.
На следующее утро я встал, как это свойственно алкоголикам, очень рано. Руки мои дрожали, но я не пытался унять дрожь шотландским народным средством. Я ограничился гипотензивными препаратами и тридцатью каплями корвалола. Потом я вышел на улицу и предпринял часовую прогулку в лес. Собаки были счастливы. Стояла ранняя весна. Лес был еще прозрачный, но уже живой и веселый от проклюнувшихся почек и гомонящих птиц.
Потом я вернулся домой, тщательно побрился, выдал идеальный стул, что в данном случае могло трактоваться как род медвежьей болезни, ибо обычно меня мучают запоры. Я принял контрастный душ, позавтракал Татьяниной раблезианской яичницей и тщательно оделся: серая рубашка Лоро Пиана, твидовый пиджак, вязаный галстук. Я считаю, что, когда идешь разговаривать с директорами, надо надевать на себя те же предметы, которые надевают на себя директора, но предметы должны быть не директорскими. Надевая галстук, ты как бы говоришь: «Я знаю правила, я готов к переговорам». Но, надевая вязаный галстук, вместо блестящего, ты как бы говоришь директорам: «Учтите только, что я не директор, я другой, я человек свободной творческой профессии, и с этим надобно считаться, если хотите удачно провести переговоры…»
Словно бы догадавшись об ответственности этого дня, Сережа тщательно вымыл машину. У нас было полно времени. Мы выехали часов в семь. Наталья еще спала. Даже с учетом утренних пробок мы должны были попасть в контору минут за сорок до совета.
По дороге к Москве пробки, разумеется, были, но не экстраординарные. Мы двигались худо-бедно. Сережа помалкивал, зная, что я не люблю утренних разговоров. Я читал газету. Из шестнадцати встроенных в автомобиль колонок негромко звучал Майлз Дэвис. Мы уже почти въехали в Москву, когда зазвонил телефон. Наталья не то что кричала, а верещала: