Все мои уже там
Шрифт:
Прямо за дверью посреди обширной прихожей, украшенной оленьими головами и старинным оружием, встречала нас молодая женщина в холстинковом платье. Она была бледна до анемичности, дистрофически худа, заметно беременна и совершенно счастлива от того, что приехал Обезьяна.
– Здравствуй, Ласочка! – Обезьяна бросил мой чемодан, поднял женщину под мышки, как ребенка, поцеловал, поставил на пол и продолжал. – Знакомьтесь: это Алексей, это Ласка…
– В смысле зверек, – пробормотала Ласка, и синеватые ее щеки наконец-то тронул румянец смущения.
– Что, простите?
– Зверек такой. Ласка.
– Очень
Я протянул Ласке руку. Пальцы у нее были совсем тонкие, как у скелетика, но ладонь все же мягкая, как у ребенка. Обезьяна потрепал Ласку по голове и, обращаясь ко мне, сказал:
– Это Ласка, в смысле зверек, придумала пригласить вас, Алексей. Она вас очень ценит и еще девочкой слушала по радио ваши передачи о хороших манерах.
Ласка густо покраснела:
– Не о хороших манерах. Не смейся надо мной. Передача была «Коды и кодексы» на радио «Серебряный дождь», – Ласка подняла на меня глаза, и это были прекрасные, полные смущенных слез зеленые глаза с карими прожилками. – Передача мне правда очень нравилась. Проходите, что же мы стоим.
Обнявшись, молодые люди направились на кухню, и это было самое трогательное зрелище, какое только доводилось мне видеть после рождения моей дочери. Насколько Обезьяна был атлетичен по сравнению с Лаской, настолько и нежен по отношению к ней. А она прижималась к его плечу, обвивала его руками, как вьюнок обвивает стебли больших растений, ставила, чуть косолапя, босые ноги, приноравливаясь к его шагу, и светилась тем особенным светом, какой исторгают лишь беспросветно влюбленные женщины. Они шли на кухню, где некто гремел кастрюлями, и где шкворчало нечто уютно-пахучее, как бывало в гостях у моей покойной бабушки поутру в детстве.
Кухня была просторная и вся из нержавеющей стали, как в хорошем ресторане. За восьмиконфорочной плитой над огромным огнем, подобно землекопу с совковой лопатой, орудовал китайским воком молодой человек в толстых очках. Обезьяна высвободился из объятий Ласки, подскочил к повару, панибратски хлопнул его по спине и радостно заорал:
– Здорово, Банько!
– Здорово, Обезьяна! – прокричал повар в ответ, не прекращая подбрасывать на воке свою стряпню.
– Скажи мне, Банько, как брат! Ты опять в мое отсутствие жахал Ласку?
– Конечно, Обезьяна! Как же я мог удержаться?
– А ведь я же просил тебя не жахать ее, Банько!
– Да, Обезьяна! Но как же я мог удержаться! Она же самая прекрасная девушка на Земле!
– Ну, слава богу! А то я переживал, что один люблю ее как дурак!
– Клоуны! – сказала Ласка.
А Обезьяна перестал тискать товарища, отошел к столу и, обращаясь ко мне, произнес спокойно.
– Знакомьтесь, это Банько. Банько, это Алексей.
Повар потушил конфорку, вытер руку фартуком и протянул мне:
– Очень приятно.
У него было застенчивое лицо, как у всех близоруких людей. Это был тот самый юноша, который с синим ведром на голове прыгал на Кремлевской набережной через правительственную машину. Он улыб-нулся и махнул пригласительно в сторону стола:
– Садитесь, пожалуйста. Завтрак готов. Или ужин?
Мы расселись. Банько поставил перед каждым тарелку «Виллерой» и разложил нам по тарелкам пахучую свою еду, напоминавшую
Ткнув вилкой в еду, я спросил, что это, и Банько улыбнулся с застенчивой скромностью мишленовской звезды:
– Фирменный рецепт. Рожки с плавленым сыром Виола.
И все трое рассмеялись тихим и счастливым смехом.
Тем временем за окном рассвело и гомонили птицы. Обезьяне и Ласке, очевидно, не терпелось предаться ласкам. После этого завтрака или ужина мы порешили прежде всего отдохнуть. Мне выделили спальню. Я разделся и лег в чистейшую хрустящую постель. И впервые за многие годы заснул безмятежно, как ребенок. И даже не задумывался о том, что где-то здесь, в доме содержится под замком мой будущий подопечный – убийца, беглец и пленник.
Проснулся я ближе к полудню. Некоторым волшебным образом вещи мои были разобраны и развешены в шкафу. Видимо, пока я спал, заходила невесомая Ласка и, не потревожив моего сна, позаботилась обо мне. В ванной гигиенические принадлежности были аккуратно разложены по мраморным полочкам, и присутствовал даже крем для бритья, который я позабыл. Пока набиралась ванна, я тщательно побрился. Кажется, впервые за долгое время я хорошенько рассмотрел свое отражение в зеркале. Совершенно седой человек с изрядными залысинами на лбу. Печальные глаза, брови, привычно сложенные страдальческим домиком, губы, привычно сморщенные в гримасу боли, шея, привычно втянутая в плечи, так, словно бы я каждую секунду ждал подзатыльника. Да уж! Последний унизительный год вовсе не способствовал улучшению моей внешности.
Я расправил плечи. Я почувствовал вдруг, что ведающие страхом мышцы спины все это время были у меня в напряжении. По давнишней привычке я занес было бритву над верхней губой, но поразмыслил немного и остановил руку – пусть растут усы. Пусть усы растут снова. Потом я полежал в теплой воде и совершенно свежим, без малейших даже следов похмелья, спустился вниз.
Входная дверь была распахнута. Снаружи в дом врывались праздничный гомон птиц пополам с солнечным светом, свежий запах только что оттаявшей земли и едва народившихся крокусов. Я подумал: эк же тебя скрючило, старина, что еще вчера ты не замечал всего этого.
У самого крыльца стоял с раскрытым кузовом маленький фольксвагеновский грузовичок, и Банько укладывал в кузов какие-то продукты. На борту грузовичка было написано «Бесплатный магазин Холивар». Я вышел на влажное крыльцо и присел на качели, подобные садовой лавке, подвешенной на цепях к стропилам. И закурил. Кроме дурной привычки курить, у меня есть еще дурная привычка курить на голодный желудок. И все же в тот день я чувствовал себя как больной, несколько месяцев проведший в душной палате, пропахшей карболкой, и вот впервые вышедший на воздух – дышать, курить и переживать свое медленное выздоровление.