Все мои уже там
Шрифт:
– Я придушу твою соску! Я сверну ей шею одним движением, понял! Открывай ворота! Открыл ворота и отошел, понял!
Никаких сомнений в том, что угрозы прапорщика реальны, у меня не было. Ему и впрямь хватило бы одного движения, чтобы сломать Ласке шейные позвонки. Я бежал и думал, задыхаясь, и думал, что ему сказать, чтобы он отпустил девушку. Черт бы уж с ним, вышел бы за ворота, лишь бы отпустил потом, не причинив ей никакого вреда. Я бежал и думал, что говорить ему. Но Обезьяна бежал быстрее и думал совсем о другом.
Метров за десять
Я слышал этот звук. Вы знаете, какой звук издает камень, когда попадает в человеческую плоть? Он чавкает. Я слышал этот чавкающий звук. Прапорщик и Ласка стояли так близко, что невозможно было понять, в кого именно из них Обезьяна попал булыжником. Повалились оба. В два прыжка Обезьяна оказался рядом с ними в воде, поднял Ласку на руки, отнес на берег, поставил на берегу, поцеловал и решительно сорвал с нее мокрую одежду. Она была такая красивая, эта перепуганная Ласка. Она была такая красивая, эта голая девочка с заметным уже животом.
Обезьяна снял с себя майку, энергично растер майкой Ласку всю с головы до ног и только живот промокнул майкой бережно и поцеловал.
– Испугалась, моя девочка? Испугалась? – Я был уже совсем близко, когда Обезьяна растирал майкой стриженую Ласкину голову, целовал Ласку в губы и приговаривал. – Испугалась? Не бойся. Болит что-нибудь?
На шее у Ласки проступали багровые следы от прапорщиковых пальцев, но Ласка мотала головой, всхлипывала и повторяла:
– Ничего не болит. Ничего. Достань его.
Я наконец подбежал к ним. Обезьяна снял с меня пальто, укутал в него Ласку и бросил коротко:
– Отведите ее в дом, разотрите ее водкой. Я займусь утопленником.
Я повел Ласку к дому. Она неуверенно ступала босыми ногами по разбросанным повсюду сосновым шишкам и все время оглядывалась. И я оглядывался.
Мы видели, как Обезьяна выволок из пруда безвольное тело прапорщика, вытащил на берег, перекинул животом через колено, чтобы слить воду, попавшую в легкие. Потом положил на спину и принялся делать искусственное дыхание. Мы оглядывались и видели, что все лицо у прапорщика в крови. И у Обязьяны тоже все лицо было в крови, когда он отнимал свои губы от губ прапорщика и распрямлялся, чтобы набрать побольше воздуха.
Потом мы вошли в дом. Ласка дрожала. Не столько, кажется, от холода, сколько от переживаний. Она дрожала, всхлипывала и бормотала что-то нечленораздельное. В огромной гостиной я вытащил из бара початую бутылку водки и растер Ласку водкой. Это было забытое чувство. Забытое с тех пор, как взрослела моя дочка. Я наливал водки в горсть, растирал водкой совершенно голую молодую женщину и не испытывал никакого вожделения, а только нежность. После растираний я одел Ласку в мягкий банный халат, уложил ее в кресла, натянул ей на ноги шерстяные
– Мне нельзя, – пролепетала Ласка. – Беременным нельзя.
– Одна рюмка тебе не повредит, девочка, – сказал я и поцеловал Ласку в лоб. Жара у нее не было.
Через пару минут она согрелась. Я сел рядом с нею на пол, взял ее руки в свои и принялся бормотать какие-то утешительные глупости. И мы видели в огромное зеркало, висевшее в гостиной, как медленно открывалась в прихожей дверь и как входил Обезьяна. Лицо у него было в крови, руки были в крови, и по мускулистой безволосой его груди тоже текла кровь. Это была не его кровь, а прапорщика.
Не зайдя посмотреть на Ласку, Обезьяна сразу отправился в душ и мылся довольно долго, словно бы пытаясь смыть с себя скверну. А через час, наверное, явился к нам в гостиную вполне умиротворенным, с мокрыми волосами и в чистой одежде.
– Да не бойтесь вы! Жив курилка! – сказал Обезьяна с порога. – Сейчас Банько приедет, и будем ужинать, правда Ласочка?
Он поцеловал Ласку, сунул голову ей под халат, приложил ухо к ее животу и сказал.
– Эй, дети! Вы как там?
И Ласка опять уже смеялась, потому что ей было щекотно и зябко от мокрых Обезьяниных волос.
Чтобы не смущать их своим присутствием, каковое, впрочем, их ничуть не смущало, я вышел на кухню и выглянул в окно. На берегу пруда возле мостков сидел прапорщик, обхватив голову руками и мерно раскачиваясь, как раскачиваются психически больные люди. От такого удара камнем в голову даже столь безмозглое существо должно было получить сотрясение мозга. Я вспомнил недавно пережитые события и вздрогнул: как же Обезьяна мог решиться? При всей его ловкости он же не мог быть уверенным, что камень попадет в прапорщика и не попадет в Ласку.
Я закурил. А потом вернулся в гостиную, устроился в кресле и бог знает сколько времени листал глянцевые журналы. А Ласка тем временем спала. И Обезьяна спал или сидел неподвижно, положив голову Ласке на живот.
За окнами уже стемнело, на огромном участке уже сами собой зажглись фонари, когда раздался звонок. Обезьяна подошел к видеодомофону и сказал:
– Банько, подожди секунду. У меня тут дикий зверь разгуливает по территории национального парка. Я гляну только, чтобы он не был где-нибудь около ворот.
Оказалось, что в доме рядом с входной дверью есть караульная комната. Там стояло штук пятьдесят видеомониторов, и можно было наблюдать все, что происходит в парке, и все, что происходит за забором по периметру.
– Банько приехал, – сказал мне Обезьяна, тыча пальцем в тот монитор, на котором видны были ворота, грузовичок за воротами и Банько возле грузовичка.
Прапорщик же обнаружился на крыльце того дальнего дома, где несколькими часами раньше произошло наше знакомство. Прапорщик заметно покачивался, тянул за ручку двери, пытаясь попасть в дом, и блевал себе на штаны.