Все мои женщины. Пробуждение
Шрифт:
Баба Марта была при нем неотлучно, она превратилась в чуткую, заботливую, круглосуточную сиделку. Кормила его любимыми бульончиками, читала ему книги по-немецки, подкладывала и выносила полные горшки, мыла его, брила, причесывала, с ангельским терпением снося его грубоватую неблагодарность. Он помнит, как, желая помочь уставшей бабушке, сам читал деду его любимую газету «Трибуна люду» по-польски. И наблюдал, как внешний мир постепенно перестает существовать для мозга дедушки Бруно. Тот ни с того ни с сего вдруг начинал ругать и проклинать Гомулку, прихлебывая бабушкин бульон, или мог начать нахваливать бабушкин бульон, когда ему читали о Гомулке. Случалось, что на него нападали приступы смеха, когда Марта рассказывала ему, что кто-то из знакомых умер, а иногда он вдруг начинал плакать во время просмотра по телевизору довоенной комедии с Дымшой. Он помнит, что именно эта медленная умственная агония деда Бруно потрясала его гораздо больше, чем его физическая немощь, которая в конце уже сильно напоминала беспомощность младенца. Потеря памяти, деградация, слабоумие, деменция казались ему, маленькому мальчику, большим унижением и угрозой чувству собственного
Никогда Ему не забыть тех событий. Это была первая смерть, которая коснулась Его так близко, так осязаемо и так конкретно. Он всегда будет помнить лежащее на покрытом накрахмаленной простыней столе обнаженное, бледное тело деда, похожее на высохшую мумию, которое обмывали бабушка и мама. Он с ужасом подглядывал через щелку в двери за этой печальной, странной и пугающей церемонией. Цели ее Он не понимал, но очень четко понимал в те минуты одно: дедушка Бруно ушел навсегда. Тот момент, когда к нам приходит понимание, что жизнь конечна, является также моментом, когда заканчивается наше беспечное детство. Тогда, дрожа от страха перед призраком деда, который может ночью явиться перед Его кроватью, он прижимался покрепче спиной к стене, отделяющей его комнатку от комнаты со страшным столом, где лежал мертвый дед, и очень остро чувствовал неотвратимость смерти и конечность жизни. Правда, осознал Он это уже много лет спустя. Так же, как и то, что сам хотел бы умереть вовремя и даже хотел бы, чтобы Его умертвили, если бы вдруг коснулось Его это «увядание и усыхание мозга», как когда-то по-своему назвала баба Марта то, что происходило с сознанием дедушки Бруно.
С течением времени в Нем росло убеждение, что человеческая глупость, даже если она вызвана болезнью, а следовательно, человек в ней не виноват и наказывать его за нее нельзя, является самым страшным из несчастий, которое только может постичь человека. В свою очередь глупость, в которой человек виноват сам, казалась Ему тягчайшим и самым непростительным преступлением, которое только можно в жизни совершить. Это убеждение становилось в Нем все глубже и со временем превратилось в настоящую манию, иногда абсурдную в своих проявлениях. Однажды ночью – очередной бессонной ночью, потому что уже начинались у Него проблемы с необъяснимыми скачками давления, которые Он от всех скрывал, и Он, сам того не зная, уже страдал неврозом, – Ему вдруг в голову пришла страшная мысль: а ведь может так случиться, что Он сам своего этого «увядания и усыхания мозга» не заметит! Ведь дедушка Бруно до последнего вздоха об этом не подозревал! Они тогда жили с Патрицией в Германии. Было это задолго до их развода, Он был тогда в нее влюблен по уши. Их Сесильке исполнилось как раз шесть лет, она начала ходить в школу. Он помнит, как резким толчком разбудил тогда Патрицию посреди ночи и начал умолять ее: «Когда будешь уверена, что я теряю рассудок, помоги мне, не допусти моего превращения в кретина, дай мне какие-нибудь таблетки в большой дозе, например, ведь ты сделаешь это, Пати?» Вырванная из сна, Патриция сначала вообще не могла понять, о чем идет речь, а когда наконец поняла смысл Его неожиданной и странной просьбы, высказанной около четырех часов утра, спросила, какой дряни Он наглотался и не переборщил ли слегка, а потом назвала Его «чертовым маниакальным параноиком», который уговаривает ее «отравить собственного мужа». Постепенно придя в себя, она начала Его гладить, успокаивать, а потом расспрашивать. Почему? Что случилось? Почему именно сегодня? Он болен? А почему она ничего об этом не знает? Может быть, у Него в жизни есть другая женщина, которой Он первой сообщает такие важные новости? Сегодня – потому что Он не может с самого утра перестать думать об одном необыкновенно умном человеке из Гданьска. Он был рецензентом Его диссертации когда-то – суровый, педантично внимательный, бескомпромиссно справедливый. Потом, несколько лет спустя, они вместе работали на проекте для ЦЕРНа. И был тот человек для Него сначала авторитетом, а потом другом, которым Он восхищался и удивлялся. Благородный и честный. Образец скромности и доброты. Сегодня он повесился в собственном кабинете на трубе от батареи. Он много лет страдал рассеянным склерозом и не смог с этим справиться. Не смог смириться, что все больше теряет контроль над собственным телом. А особенно с тем, что теряет зрение. За последнее время он дважды падал на лекциях. Он никогда не позволял себе никакой слабости, беспомощность была для него невыносима. Очень требовательный к другим, к себе он был требовательней всего. Утром все видели, как он вошел в здание института. Никому ничего не сказал, ни слова. У его аспирантки был запасной ключ от его кабинета, она зашла сегодня туда, чтобы оставить на столе обещанные поправки к последнему разделу диссертации. И он там висел. Не оставил никакой прощальной записки, но успел написать письмо с извинениями за то, что не смог до конца исполнить обязанности научного руководителя, – он отправил это письмо ей на почту за несколько минут до смерти. Из Гданьска Ему позвонили, потому что знали, что они дружили. Вот поэтому сегодня. Потому что это самоубийство напомнило Ему о том, о чем он забыл. И старые демоны, как будто только и ждали подходящего момента, вырвались наружу, как газ из пробитого баллона.
– Страшная история. Ужасная. Но о каких таких демонах ты говоришь? Я понимаю, это ужасно – потерять друга, да еще при таких обстоятельствах, но что общего все это имеет с твоими личными демонами? – спросила его испуганно Патриция.
Он почувствовал, что Ему нужно закурить. Они встали с постели и вышли на балкон, закутавшись в одеяла. Начинало светать. После долгого повествования Патриция в мельчайших подробностях узнала историю жизни и болезни дедушки Бруно, несколько новых фактов о Его детстве, а также о Его – с ее точки зрения, странной – фобии, основанной на паническом страхе потерять разум.
– Я бы не хотел умирать абы как и абы где, – признался Он. – Не хочу умирать с зажатой между ног пеленкой и без зубов. Но больше всего не хочу умереть слабоумным, в отупении. Это для меня было бы самым страшным и невыносимым унижением, совершенной моральной деградацией, Пати! Полной потерей самоуважения и чувства собственного достоинства. Запомнишь это? – крикнул Он.
Она в этот момент обхватила Его голову руками и, глядя Ему прямо в глаза, сказала с улыбкой:
– Я понимаю: то, что ты мне рассказываешь, очень грустно и трагично, но все-таки в то же время, ты уж меня прости, это смешно. Ведь и так все будут знать, что ты, даже если вдруг ты в какой-то момент станешь овощем или закончишь свои дни в дурдоме, до этого был одним из лучших математиков в этой части Европы. А тех, кто не будет знать или с радостью предпочтет об этом факте твоей биографии забыть… что ж, – добавила она решительно, – тех нужно послать в задницу. Глубоко. Очень глубоко. Как можно глубже. Кусочек жизни человека, пусть даже загаженный недостатком достоинства, не обесценивает и не может обесценить всей остальной его жизни. Я тебя хорошо знаю и уверена, что сам ты никогда так не отнесешься ни к кому другому, так что давай-ка побудь эгоистом и примени все это к себе. И гони своих демонов.
О том, что Его давление, до этого пониженное, и довольно значительно, в последнее время без видимых причин и поводов часто скачет за отметку в 125, Он ей тогда на балконе не рассказал. Уже при 110 Ему очень нехорошо, а при 125 – уже просто опасно, потому что в мозгу может, например, лопнуть какая-нибудь тоненькая жилка, взорваться, и кровь тогда хлынет в мозг и разольется там. Эти внезапные проблемы с давлением в Его копилку страхов вносили немалую лепту. Но Он не хотел, само собой, рассказывать о них Патриции по причинам, для Него очевидным. Мужчина вообще не должен болеть, а уж если случилось – то болей в глубокой тайне. И лечиться тоже нужно тайно и только в случае крайней необходимости. Так Его учил отец. Так он и жил в согласии со своей гуральской философией упертости. В согласии с ней и умер. Ушел, как и хотел и как когда-то обещал в одном из стихотворений. Не став ни для кого обузой. Официальной причиной смерти стал инфаркт, но неофициально врачи обнаружили у него рак желудка в последней стадии. Хотя только Он и больше никто на свете не знает, что на самом деле Его отец умер совсем по другой причине…
Он не помнит, чтобы когда-нибудь потом они с Патрицией возвращались в разговоре к теме Его личных демонов. Какое-то время после той ночи она присматривалась к нему чуть внимательнее, была более заботливой, чем обычно. Меньше высказывала претензий, когда Он поздно возвращался с работы или уезжал в командировку – практически раза два в месяц Он улетал на несколько дней из Берлина в США; не жаловалась слишком часто, что остается одна с Сесилькой. Они тогда чаще разговаривали и чаще занимались любовью. Он и сейчас не может сказать, было ли это желание с ее стороны или такая стратегия борьбы с Его бессонницей: после секса Он довольно быстро и крепко засыпал…
Он провел рукой по лицу. Оно какое-то другое – странно худое, сморщенное, с глубоко запавшими щеками. Наконец-то Он похудел! В носу – мягкие пластиковые трубочки, приклеенные пластырем под правым глазом и уходящие куда-то за ухо. Так, лицо вроде тоже в порядке. Он сунул два пальца в рот, коснулся десен и по очереди пересчитал зубы. Все на месте. Опустил руку в пах: тонкая трубочка выходит из укутанного чем-то вроде пеленки морщинистого пениса. Э, да у Него катетер мочевой стоит! Значит, сам Он пописать не может. Раз катетер поставили – значит, Он давно сам не мог помочиться. Иначе мочился бы в мочеприемник. Он провел рукой по грудной клетке – и тут Его тоже побрили. Нашел проводки и резиновые присоски-грушки ЭКГ. Две присосались к коже вот тут, под ребрами, четыре – около сердца. А одна, на животе, отклеилась. Ну да. Они же должны были как-то Его подсоединить к монитору. Провел ладонями по рукам. На левом плече, над локтем, нащупал шершавую манжету вокруг бицепса, от манжеты тянулся резиновый шланг – давление Ему измеряют. Мониторят. А! Так Он в реанимации!
Но почему? Зачем? Что, черт возьми, случилось? Не мог Он попасть в автомобильную аварию? Не мог – Ему же даже на скутере ездить нельзя. Он уже шесть месяцев как только пассажир – не имеет права водить. Забрали у Него права. Намеряли у Него на одну долбаную десятую промилле больше, чем положено. И даже адвокат не смог Его вытащить, не смог доказать, что одна десятая – это очень мало и что права отбирать нельзя. Так что Он теперь без колес.
Потрогал яички. Сначала левое, потом правое. Как будто не Его: вялые, обвисшие, пустые. Как у трупа. Попробовал поднять ноги – не получилось. Попробовал еще раз – нет, не смог. Господи, неужели парализовало?! Сжал что есть силы пальцы на правом яичке – почувствовал боль и вздохнул с облегчением. Все-таки нет! Сунул два пальца в задний проход – тоже больно. «Если чувствуешь боль в заднице – значит, это точно не паралич, коллега!» – так говорил Лоренцо. Его берлинский врач вот уже на протяжении двадцати лет.
В коридоре послышались шум и голоса. Вдруг стало темно, Его окружила толпа каких-то людей. Он не видел их лиц – только неясные силуэты в льющемся из коридора свете. Они столпились вокруг его постели.
– Кто, черт вас дери, просил свет включать?! Ну кто? Вы же могли его ослепить на всю жизнь! Выжечь ему глаза на хрен! Вы что, уважаемая госпожа, инструкцию не читали? Что тут делают эти растения? Это же не послеродовая палата! Он же может словить инфекцию с этого букета тюльпанов! Убрать немедленно. Попрошу прикрыть ему глаза маской. Немедленно! И немедленно закрыть окно! Здесь вам не санаторий. Он может переохладиться и получить воспаление легких! – распоряжался кто-то по-английски, голос принадлежал мужчине.