Все оттенки черного
Шрифт:
— Шура, но это же… да разве такое возможно… вот сейчас, в наши дни… разве можно сейчас в это серьезно верить? — Катя чувствовала себя от водки совсем, совсем пьяной. Голос Кузнецова доносился до нее словно из тумана. — Разве можно?
— Ты ж говоришь, Олега только что с ней вместе на этой чертовой горе видала! Выходит, можно. Мы с тобой в такое не верим, а эти… Старая чертовка сама фанатически верит, я ж говорю — баба со сдвигом! Она и мне не раз твердила: вера, мол, наша горами двигает, не то что людьми. Ну-ка, расскажи еще раз, что они там вытворяли?
Катя, стараясь ничего не
— Ну-ну, как раз в ее душе представленыще. Олег-то мой у нее двое суток под замком сидел! Ей-богу, не вру. Это у нее обряд очищения перед таинством называется. Дурдом! Я возмутиться пробовал: это ж дикость, говорю, вы же взрослые люди. Как они все там на меня окрысились! Эта ведьма, тетка — она вечно под ее дудку пляшет — и даже старикан мой цыкнул: не твое, мол, дело, не вмешивайся. Ну а что я, драться, что ли, с ним буду?
— Но почему сам Смирнов… Он же такой знаменитый… Он же нормальный, образованный, то есть, я хотела сказать, цивилизованный человек, не дикарь же… почему он позволяет этой женщине…
— Да он с ума по жене сходит, Кать, сбрендил совсем. — Кузнецов снова мрачно сплюнул в окно. — Пунктик у него — понимаешь? Был мужик как мужик, а на старости лет вдруг сломался пополам, как ветка.
— Какая еще ветка? Ореховая?
— Что? Да нет, это я так, образно говорю. Наташка — ну, жена его, стерва, конечно, но красивая! Злая, умная. А у него детей ни от одной из всех его баб не было прежде, ну и припекло в конце концов, понимаешь? Ему же за шестьдесят уже. В гроб скоро пора ложиться. А знаешь, что для мужика в таком возрасте жена молодая и первенец значат? Свет клином, одним словом, Кать. А ребеночек-то хоть и родился на белый свет, а оказался-то даун.
Катя смотрела на Кузнецова. Она пока ничего еще не понимала. Он тяжко вздохнул.
— Ну да, я и говорю — олигофрен-калека. У них, у старика-то моего с женой, все наперекосяк и пошло, как он ее с таким вот ребенком из роддома забрал. Она его прямо обвинила: на что ты, старая развалина, годишься, даже ребенка не можешь нормального сделать, повесил, мол, на шею урода-полудурка… Она ж актриса. О сцене небось мечтает, о славе неземной. А тут ребенок недоразвитый и муж-старик бессильный. В общем, там у них сразу ад начался кромешный, дома-то… Олег словно помешался на всем этом, зациклило его. Наташку-то он без памяти любит, ревнует зверски. Вот ему в голову и втемяшилось: может, все еще наладится. Второй ребенок родится, нормальный, здоровый, ну и будет снова семья. Представляешь, второй ребенок в его-то возрасте? Это ж как на Монблан восхождение! — Кузнецов хмыкнул. — А Наташка-то его сейчас не то что к себе в постель, на порог даже не пускает, во как! Он квартиру четвертый месяц в Олимпийской снимает. Ну и мечется с горя как угорелый.
— А Хованская-то чем же может… вся эта мерзость чем может ему в его проблемах помочь? — прошептала Катя.
Кузнецов снова двусмысленно и зло хмыкнул.
— Чем-чем… Это мы с тобой такие умные-вольнодумные понимаем, что ничем. Бред все сивой кобылы, срам один. А Смирнов… Старик сейчас, Кать, словно в другом измерении живет. Как глухой он, понимаешь? За соломинку
— Шура, но ведь там, на горе, вчера ночью… — Катя снизу заглянула в мрачное лицо Кузнецова. — Да ведь ты не знаешь еще ничего! Шура, да ведь там на горе такой ужас…
Она рассказала ему про Колоброда. Кратко, как могла. Кузнецов слушал, и лицо его все больше темнело и ожесточалось.
— Ты что на шоссе-то выскочила? — спросил он, помолчав. — Куда ты направлялась-то?
— К магазину, к телефону! Я в милицию хотела звонить.
— Поехали вместе. Сейчас я тебя отвезу. — Он решительно нажал на газ.
Телефон у магазина — это была обычная ободранная будка с выбитыми стеклами, — к счастью, работал. Катя набрала 02. Слышимость была замогильная. Фамилию Колосова пришлось кричать дежурному по ОВД по буквам. «Убыл он, только что в Москву уехал на машине», — донеслось в ответ до Кати сквозь треск и хрип точно с того света. Она повесила трубку. Кузнецов ждал ее в машине, курил.
— Ну? — спросил он нетерпеливо.
— Ничего не слышно. Не дозвониться, — солгала Катя. Он протянул ей пачку сигарет.
— Я не курю, спасибо.
— Тогда садись. Домой довезу. В принципе-то, — он задумчиво жевал сигарету, — ну а что ты могла им сказать? Ну куролесили на горе два чокнутых старичка… А дальше-то что? Они ж менты, им все разжевать нужно, в рот положить. Да и тогда они еще вряд ли проглотят. «Надежен свинцовый череп, — как поэт сказал, — заплакать жандарм не может». Это ж менты! Ладно, Кать, ничего. Я домой сейчас приеду, с теткой утром же поговорю. И этой нашей дуре свихнутой, Хованской, мозги вправлю живо. Пора кончать с этим дурдомом.
— А почему твоя тетя живет с ней? Отчего Хованская чувствует себя в вашем доме полной хозяйкой? — жалобно спросила Катя.
— А она и есть хозяйка. — Кузнецов свирепо вырулил на дорогу. — Тетка ей полдачи в прошлом году продала. Они теперь что-то вроде компаньонок.
Они ехали по темному шоссе. Тут Катя впервые вспомнила про Нину: господи боже, а она-то, наверное, психует-переживает! Кузнецов курил, стряхивая пепел в открытое окно. Неожиданно у остановки автобуса он притормозил. Автобус, высадив последних пассажиров, одинокий и пустой в этот поздний час, разворачивался на шоссе по направлению к Старо-Павловску.
— Глянь-ка, Кать, кто там у нас чешет, — шепнул Кузнецов, кивая на обочину.
В свете фар «Икаруса» они увидели Ищенкова. Он размашисто шел по дачному проселку по направлению… Это Катя затруднялась сказать — то ли домой, то ли к… Май-горе.
— Подвезем Вовочку? — хмыкнул Кузнецов. Катя судорожно замахала руками: только Ящера нам тут и не хватало сейчас! Маньяка-детоубийцы… Внезапно она поняла: Кузнецов ничего не знает про Ящера. Сказать ему? Нет, лучше подождать. Они отпустили его. На нем не обнаружено следов крови. Они просто не имели права держать этого человека дольше…