Все оттенки черного
Шрифт:
Гудок дальнего электровоза раздался на станции за лесом. Катя в своем укрытии вздрогнула: как все-таки звуки разносятся в ночи!
— Мы должны торопиться. — Хованская цепко ухватила Смирнова за руку. — Я с вами. Со мной ничего не бойтесь. И вообще; вы не должны бояться. Вы же помните, о чем мы с вами условились. Но отступать мы уже не можем, иначе…
Треск кустарника — они начали медленный и вместе с тем лихорадочный подъем на вершину Май-горы. Катя выползла из зарослей. Оглянулась. Ночь. Лес. Черное небо; И где-то совсем близко отсюда в этом же лесу зарезали человека. Его кровь еще там, на листьях и
Тьма кругом была хоть глаз выколи. Позади послышался легкий шорох. Катя снова пугливо оглянулась: лес, лес… Как же беззащитно и неуютно чувствует себя современный городской человек в ночном лесу! Причудливые тени, стволы деревьев, уходящие ввысь, как колонны, пружинистый влажный мох под ногами и вот — коряга… Это же просто коряга! Ты всего лишь споткнулась о выступающий из земли корень, и нечего обливаться холодным потом и воображать, что это кто-, то невидимый и жуткий хватает тебя за ногу! Катя снова оглянулась — какое странное ощущение… Словно кто-то за спиной. И сердце от страха колотится, как барабан… Трусиха, трусиха несчастная, возьми же себя в руки! Это же просто безлунная ночь и просто лес — обычный подмосковный… Обычный…
Катя была одна в ночи. Эти двое медленно и упорно шли к вершине горы. И меньше всего отчего-то хотелось сейчас Кате идти вслед за ними. Ей хотелось вернуться, но…
Для нее так и осталось загадкой, что же, двигало ею в ту ночь? Неужели все еще любопытство? Но нет, в темном лесу при воспоминании о сгустках человеческой крови на листьях и траве любопытство быстренько отдало концы. В Кате неудержимой волной росло ощущение одиночества. Во мраке оно становилось просто нестерпимым. Ужас ночи…
Катя тихонько охнула и, не помня себя, ринулась через кусты. Это был ее уже третий по счету подъем на Май-гору. Но она почти не помнила его. Перед глазами черным бархатом колыхались лишь темнота да колкие ветки, которые то и дело лезли ей в лицо, а она отшвыривала их от себя руками.
Когда же наконец, задыхаясь и обливаясь потом, она добралась до вершины, они уже были там. С лица Смирнова уже сняли черную повязку. Катя как мышь заползла в заросли орешника, росшие недалеко от кострища. Хованская стояла на краю круглой утоптанной площадки, отвесно обрывающейся в сторону восточной промоины. Отсюда, как помнила Катя, днем и открывался самый лучший вид на окрестности. Но сейчас далеко внизу была лишь темнота, пестревшая россыпью желто-оранжевых огоньков. То было шоссе и окна домов в зареченском поселке.
Эти слабые огни, казалось, слепили Смирнова. Он то и дело тер глаза рукой, отворачивался. Было такое ощущение, что он очень долго находился без света и теперь глаза его страдали от малейшей яркой точки.
— Прекратите гримасничать, — резко одернула его Хованская. — Вы все помните, что должны говорить и делать?
— Да, все.
— Подойдите ко мне. Выпейте это. — Она нагнулась и извлекла из рюкзака, лежащего на траве у ее ног… самый обычный термос. Отвинтила крышку-стаканчик и плеснула что-то
— Н-нет, я не могу… меня тошнит от этого!
— Пей, кому говорю!!
Катя напрягала зрение, стараясь разглядеть, что там у них. Отчего Хованская так злится? Ведь это же обычный термос. И даже странно видеть, что вид его крышки производит на Смирнова впечатление, что перед ним — гремучая змея. Гримаса отвращения, гадливости на его лице, но… он пьет. Выпил и… судорожно закашлялся, зажал рот рукой. Хованская подскочила к нему и начала бешено и неистово трясти за плечи.
— Только попробуй… только попробуй выплюнуть! — шипела она. — Только попробуй! Проклянет! Это кровь его, причастие его! Знак его!! Глотай! Кому говорю — глотай, ну же!
Смирнов, обессиленно уткнулся лбом ей в плечо. Так похоже на Нину и Сорокина, но… Это было иное, судорожное, дикое объятие. Смирнов что-то нечленораздельно мычал, потом снова судорожно закашлялся. Катя не знала, как ей поступить: вмешаться? Ей вдруг почудилось… Господи, а что это она ему дала? Что там в термосе? Вдруг это то же самое, что дали Сорокиной, отравив и…
— Ну все, все, все, я сказала, довольно, — Хованская похлопывала Смирнова по плечу, — все прошло. Все хорошо, — она отпихнула его от себя. — Возьмите себя в руки. Пора.
Смирнов рванул ворот клетчатой американской рубашки, надетой под теплый вязаный свитер. Ему словно не хватало воздуха. Катя решила пока не вмешиваться. На отравление это вроде не походило. Вот Смирнов уже и выпрямился. Хованская между тем, глухо бормоча, приседая, быстро доставала что-то из своего рюкзака. Какие-то предметы. Кате, увы, удалось разглядеть лишь вереницу связанных между собой платков: черный — белый, белый — черный…
Хованская быстро окружила себя этой импровизированной веревкой. А затем другой связкой платков выложила внутри круга треугольник.
— Иди ко мне, — властно приказала она.
Смирнов медленно приблизился. Они застыли в полном молчании, смотря в темное безлунное небо, словно ожидая какого-то знака. И вот… По кустам, по траве прошелестел Легкий ветерок. Катя почувствовала: к ее разгорячённому лицу прикоснулись чьи-то нежные прохладные пальцы — мазнули по щеке и…
— КАК УПАЛ ТЫ С НЕБА, ДЕННИЦА, О СЫН ЗАРИ! РАЗБИЛСЯ О ГРУДЬ ЗЕМНУЮ ТЫ, ПОПИРАВШИЙ НАРОДЫ! — голос Хованской, торжественный, низкий, звучный, нарушил ночное безмолвие. И в голосе ее сейчас причудливо переплетались восторг и страх, скорбь и ликование, печаль и надежда. — Как ты, вослед за тобой, подобно звездопаду, низвергаемся и мы, дета твои. Молим тебя о защите от недругов наших. Молим милости твоей, о Денница…
В разрыве туч на востоке появился клок чистого неба. Это было похоже на дыру в небесах — черных, словно испачканных несмываемой сажей, безмолвных. Катя увидела несколько крупных звезд. Она никогда не была сильна в астрономии и понятия не имела, что это за созвездие. Однако была убеждена, что это не привычная всем и каждому Большая Медведица, а что-то другое, далекое, сияющее. Одна из звезд — вторая слева-была особенно яркой. Катя неожиданно почувствовала, что у нее слезятся глаза, как будто от пыли. Но тут не было пыли. И звезда теперь сквозь этот влажный туман выглядела не крошечной сияющей точкой, а пульсирующим шаром…