Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи
Шрифт:
Другое дело – клуб любителей и почитателей Дмитрия Александровича Пригова. Над этим Вы работали. И весьма успешно.
Кстати, вот Вам, пожалуйста, простенький пример психологии «свой – не – свой»:
Перевожу барахло в новую мастерскую на Чистых. На лестничную площадку выползает полуголый сосед в кальсонах. Здороваюсь. Ответа не следует. Вижу, крыса бежит. Кричу:
– СМОТРИТЕ, КРЫСА!!!
– Крыса своя, – спокойно произносит сосед. – А вот ты что за гусь?!
В Ваших текстах – легкое дыхание. Некоторые из них с позиций модернизма, несомненно, можно именовать
– Против?
– Не против.
А кто же против? (При условии, что шедевр как таковой не отменяет «иного» проекта, а интегрируется в него как частный случай.)
В рисунках – геройский труд. И даже пот. Пот в шедеврах не предусмотрен: здесь Вы – «герой труда». Впрочем, как и во всем остальном, ни на кого не похожий.
В перформансах – блистательный актер-колдун.
Итак, Вы не только «милицанер», или не только «монстр», или не только «китайское»… Вы все сразу – проект «Дмитрий Александрович Пригов». Именно на этом настаивали. И именно этим в первую очередь интересны. Искусство было для Вас способом проживать жизнь. День за днем. Каждодневный подвиг. А подвиг длиною в жизнь называется подвижничеством.
Что скажете? Не слишком ли увлекся? Не слишком ли позолотил? Не все же человеческое Вам было чуждо. Отнюдь. Но почему-то об этом «человеческом» вспоминать не хочется.
Были ли у Вас враги? Были. Как же без них? Кое-кто даже замахивался осиновым колом. За Кикимору, за Евгения Онегина. Впрочем, всегда замахиваются на всяких там Бодлеров и Лотреамонов.
А у кого их нет? Врагов-то? Есть ли они у меня? Да: «Б», «Д», «ТТ» и еще «К»… Ну и «Х» с ними…
В юности я подписал первую работу, которую посчитал своей, «Гриша Брускин». Имя «Григорий» мне не нравилось. В то время я не ценил красоту греческих слогов: нейтрального «ГРИ», высокого «ГО» и сремящегося вниз «РИЙ». А Григорием Давидовичем меня совсем недавно стали называть мои молодые ассистенты. И я, как ни странно, не возражаю. Но первым стали величать по имени отчеству, конечно же, Вы, почтеннейший Дмитрий Александрович. Как, впрочем, и всех вокруг. Отметили дистанцию. Чтоб не приблизились слишком, не дотронулись, не оцарапали. Не повредили.
Помнится, мы с Вами переходили на «ты» и на «Гриша – Дима» только в героико-патетические моменты бытия. Например, во время развески выставки «Художник и современность» на Каширке или во время переговоров с нелепыми тетками из Министерства культуры, которых всех как одну звали Люда. Но всегда потом образцово возвращались на круги своя.
По всей видимости, если ошибаюсь, поправьте (но уж если не Вы, то Рубинштейн поправит), это было в Центральном доме работников искусств. Вы читали стихи с Львом Семеновичем. Оба надели костюмы и бабочки – редкий случай, надо сказать. В тот вечер выступала еще Ольга Седакова и кто-то из метафористов. Возможно, Парщиков. После выступления в кулуарах к Вам подошла степная неброская девушка и грубо спросила: «Тебя как зовут-то? Димой или Митей?» Вы улыбнулись добрейшей улыбкой и ответили: «Величайте меня проще: ДМИТРИЕМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ».
А вот и Быково. Снимаем дачу у бывшей чемпионки страны по бегу на короткие дистанции, жадной старухи Марьгаврилны. В доме среди ужасающей мизерабельности висит непонятно откуда взявшаяся большая репродукция «Острова мертвых» Арнольда Беклина. В черно-белом рахманиновском варианте. Я стою в шортах перед мольбертом на втором этаже, на открытой веранде. Погода удалась. Вокруг, понятное дело, сосны (Казанская все-таки железная дорога), воздух, птички… Я увлечен работой. Даже, можно сказать, счастлив. Со стороны, вероятно, выгляжу эффектно: время от времени подходят люди к дому, показывают на меня пальцем: вот, мол, смотрите: художник – кудесник и волшебник – творит мир прекрасного.
Мы с Вами уже лет сто знакомы. Вы обосновались в доме на соседней улице. Приходите каждый божий день. В тот вечер я Вас сразу заметил. Сверху-то. Как только за угол завернули. Идете, слегка прихрамывая – напоминание о побежденном в детстве полиомиелите (кстати, Вы умудрились вслед за полиомиелитом переболеть еще и энцефалитом. Врач сказал матери: «Если выживет, будет или идиотом, или гением»). Открываете калитку. Храбрый наш крошечный Кока захлебывается от лая: мол, не зря хозяйский хлеб ем – охраняю, но через минуту сидит уже у Вас на руках и чуть ли не улыбается. Спускаюсь. Алеся приготовила любимый Вами пирог: корж – 2 желтка, 100 граммов масла, мука; начинка – творог, варенье, яйцо, какао, орехи; глазурь – белки и сахар. Пьем добытый где-то по случаю дефицитный кофе. Вы рисуете мой портрет. Ну, в Вашем духе: зверюга-гласные-согласные-бокал-слеза-кровь-эзотерические знаки. Он висит у меня на стене рядом с другим, большим, подаренным уже в Нью-Йорке спустя лет пятнадцать.
А помните поэтический портрет, который Вы написали года за три до того? В апреле 84-го. Вы уверяли, что заглянули Григорию Давидовичу Брускину в истинные глаза и, не удивившись всем тем, что там в удивлении обнаружили, явили миру некое существо, лежащее посреди опушки на солнечной травке, и гладящее свое золотое брюшко и рвущее свои же златые волосы, и, собравши эти волоски в букет, дарящее само себе в какую-то там награду, смеяся при этом громко. Или вздыхая. Вопрос: кто же это такой у Вас получился? Ответ: с одной стороны, эгоистический идиотик, ленивое существо без цели в жизни. Чуть ли не онанист! Да-да! Драгоценный ДАП, пора наконец Вам высказать: форменное безобразие! Даже не «похоже-но-не-одно-и-то же». Хуже!
А с другой стороны – очаровательное создание, поэт не от мира сего, пребывающий в буколическом «всемирном запое». Букет из пяти волосков – изысканная дадаистическая метафора нового в искусстве. В общем, прелестно. Но вернемся в тот чудный летний вечер, в Быково, на застекленную дачную веранду Марьгаврилны. Пока я здесь рассуждал, Вы успели выпить вторую и третью чашку кофе. А теперь допиваете чет… Ой не надо бы, достославный Дмитрий Александрович, ой не надо бы…
Впрочем, рисунок Вы нарисовали вовсе не на даче, а у меня на благословенном чердаке на Маяковке. Я готовил перформанс «Рождение героя». Вы пришли, и мы принялись обсуждать Вашу роль. Пока я придумывал и рисовал сценографию и персонажей, Вы схватили фломастер и изобразили эту самую эзотерическую зверюгу с гласными и согласными моего имени. Кстати, Вы, надеюсь, не забыли, что и были тем самым героем, которого я творил… Потом герой по сценарию сходил с ума. И я его убивал. Как человек внимательный, Вы, конечно же, заметили, что я примерно с этого и начал повествование. Впрочем, что-что, а подсказывать Вам не нужно. Вы умеете анализировать вообще и мои тексты в частности.