Все собаки

Дубровский Евгений

Гончая.

Иногда гончие, увлеченные погоней, уходят очень далеко от охотника, и тогда он, чтобы дать им знать о себе, трубит в медный рог. Лес, окрашенный, благоухающий по-осеннему, в это время уже молчалив. Бодро и свежо дрожит в нем медный голос рога, повторяемый эхом.

Лайка

Когда одна собака лаем гонит и зверя и птицу, — это охота с лайкой. Остроухие, отлично смышленые, злобные сибирские собаки лайки одеты густым коротким мехом, часто совсем белым. Лайка спит на каком угодно морозе, не разборчива на корм, при случае может питаться рыбой, не боится медведя, вполне послушна голосу и свистку своего хозяина.

Звонкий, как будто особенно веселый лай ее дает знать охотнику, что собака сделала свое дело: «посадила» на дерево белку или глухаря.

Почему-то белка не убегает, глухарь не летит прочь от вспугнувшей их собаки. Они, кажется, сердятся на нее. Белка, подняв пушистый хвост, злобно фыркает, перепрыгивая с сучка на сучок. Глухарь ерошит перья, вытягивает шею вниз, как бы угрожая клюнуть, и сердито переступает на ветке. Охотник на лай подкрадывается и стреляет. Опытные охотники издали отличают, по белке лает собака или по глухарю.

В сибирской тайге, среди множества всякого зверья, «красным» зверем зовут соболя. Опытный промышленник за версту слышит, когда его собака по соболю пошла. «Посаженный» на дерево соболь мало интересуется собакой, он спешит затаиться, спрятавшись в дупле. Собака должна, не поддавшись на такую хитрость, терпеливо дождаться охотника и указать ему, что тут на этом дереве незримо скрыта драгоценная добыча. Стучать, кричать, стрелять — напрасно: соболь не выйдет. Тогда дерево рубят. В тот миг, как с шумом рушится лесной великан, охотники с сетью наготове ждут, смотрят, где должна упасть вершина дерева, и как только она коснется земли, они накидывают сеть на концы верхних ветвей. Соболь, когда дерево упало, выскакивает из своего убежища. Если собака прозевала, он спрыгивает на землю, и приходится искать его сначала. Собака, знающая свое дело, зорко следит за рубкой дерева, за всем. Едва соболь высунется из дупла, собака кидается к нему с отчаянным лаем. Соболь боится, не смеет спрыгнуть, стрелой несется по стволу к вершине дерева и попадает там в сеть.

Лайка.

Собаке, твердо и отчетливо знающей всю эту науку, настоящей соболиной собаке нет цены. Впрочем, обыкновенная зверовая лайка, идущая на медведя, умеющая следить изюбра, сибирского оленя, или сохатого, как по-сибирски называют лося, и та ценится в сотни рублей; те лайки, что только сажают глухаря и белку, много подешевле: эту мелочь при случае можно промыслить и с простой дворнягой.

Лягавые

Если человек охотится не в густом лесу, а в открытом месте, где собаку видно издали, то никакой надобности в гоньбе и лае нет. Наоборот, надо к дичи подкрасться, пока птица не улетела, зверь не убежал. Собака смотрит, идет ли за ней охотник, далеко ли он, и если он далеко, то умная задерживает свой поиск, чтобы охотник успел подойти. А охотник собаке покрикивает тихонько, свистит, дает знаки рукой, учит, как показывать, что она нашла дичь.

Французы назвали пойнтером собаку, приученную останавливаться перед дичью, указывать охотнику, где дичь находится. Английские охотники дали такой собаке название сеттер. Потом охотники стали приучать собак ложиться перед дичью. Такие послушные собаки получили название лягавых. Косматые, гладкошерстые, бородатые (брусбарты), бесхвостые, всех мастей и оттенков, лягавые бесконечно разнообразны по виду.

Пойнтер.

Лягавая собака, какова ни была бы ее наружность, должна быть понятлива, послушна, мягка характером. Она живет почти всегда в комнатах, с людьми: тут грубиянам, злючкам, кусакам не место. Пород лягавых столько, они перепутались между собою так, что иногда даже охотник, посвятивший всю свою жизнь этому делу, не в состоянии определить, к какой в точности породе принадлежит прекрасная, несомненно лягавая собака. Ведутся особые книги для записи из поколения в поколение собак, отличившихся хорошим сложением и охотничьими качествами. Такие породистые собаки ценятся очень дорого, большею частью действительно охотятся великолепно, но… иногда среди них, высокопородистых, украшенных медалями на выставках, попадаются никуда негодные. Наоборот, некоторые беспородные собаки, нигде не записанные и происшедшие неизвестно

откуда, довольно часто помогают охотнику так, как только можно желать: отыскивают дичь, делают над ней стойку, подают убитую или указывают, где она лежит. Собаки, одаренные умом, прибавляют к выучке сколько какая может. Глупую собаку нельзя обучить тому, чтобы, самостоятельно далеко от охотника найдя дичь, она сообщила ему об этом. Из двух-трех сотен собак одна окажется способной на такую штуку. Из тысячи одна сама поймет, как это сделать, и сознательно поведет охотника к найденной добыче.

Сеттер.

Брусбарт.

Мой Дик

Когда я дремал под кустом, мой незабвенный Дик будил меня, лизнув в нос.

— Что такое! — ворчал я спросонья, — что еще за нежности собачьи, чего тебе нужно?

Он, конечно, молчал. Но он смотрел так ясно, так умно, так выразительно, помахивая хвостом, то отбегал, то возвращался, так манил за собой, что не понять было невозможно. Раз в жизни я видел собаку, которая в подобных случаях прямо схватывала своего господина за полу, за рукав, за штанину и тянула за собой. Такому приему я пытался обучить Дика, он почему-то не пожелал им воспользоваться: я не допускаю, чтобы он не понял, — Дик, понимавший все! Например, зимой вечером, сидя у своего стола, я читал, а Дик спал в углу той же комнаты. Вдруг я тихим, спокойным голосом спрашивал:

— Нет ли тут где-нибудь хорошей, умной собаки?

В тот же миг из угла слышалось короткое, частое похлопывание хвостом по подушке: есть, есть тут такая собака.

— Подошел бы кто-нибудь, — продолжал я равнодушно, — приласкался бы… Скучно так.

Тогда около меня немедленно являлась собачья голова и ласково толкалась мне в колени.

Уходя в город, я почти всегда брал Дика с собой, но иногда приходилось оставлять его дома. Тогда я при выходе говорил:

— На место! Понял? На место!

Он огорчался чрезвычайно, но понимал, несомненно понимал ясно: он оставался дома. Если же я таких слов не произносил, а уходил потихоньку от Дика, то где бы я ни был в городе, мой четвероногий друг отыскивал и настигал меня непременно. Иногда он не мог проникнуть в дом, где я находился. Мне говорили:

— Там ваша собака у крыльца.

Я выглядывал в окно и видел, что Дик сидит у двери спокойно и твердо: он знал, что мой след кончается тут у этого дома, и ждал. Несколько раз я пытался его обмануть, уйдя, например, через сад, в переулок. Напрасно. Дик, устав ждать, шел широким кругом около предательского дома, все-таки пересекал след обманщика и догонял его, всегда радуясь и ласкаясь… Он, все, все понимал, мой милый, верный друг. Вот его некоторые чувства и способности остались для меня непостижимыми. Однажды, возвращаясь с очень отдаленной охоты, я, подходя уже к городу, заметил, что потерял свои ключи, связку ключей на стальном кольце. Чрезвычайная неприятность, сколько замков придется взломать. Сейчас переодеться даже не во что: белье заперто. Я тут припомнил, как что-то выскользнуло у меня из кармана, когда я сел отдыхать по выходе из болота: там и вывалились проклятые ключи. До того Места несколько верст, ночь, болото… Мыслимо ли найти!

— Дик, — сказал я почти безнадежно, — я потерял. Поищи, братец!

Я потрепал его по голове, и при слове «потерял» он ринулся в темноту.

На горе, в городе мелькали, маня, огоньки. Там ждали меня чистая постель, вкусная еда, втройне очаровательные после целого дня лазанья по болотам. Уйти скорей домой, Дик, ведь, все равно найдет дорогу. Нет, Дик, очевидно, мне ничего не скажет, но слишком низко бросить его одного в темноте болота, не может быть, чтобы он этого не почувствовал, когда, вернувшись, меня здесь не найдет.

Я в тучах комаров сидел у дороги голодный, мокрый, грязный до ушей. С высокой колокольни собора на горе два раза летели унылые звуки отбиваемых колоколом часов и замирали где-то далеко за туманной поймой. Вдруг шлепанье быстрых лап в придорожной грязи, стремительные прыжки и фырканье, и Дик, задыхающийся, радостный, гордый, и ключи у него во рту, наполненном пеной…

— Ну, Дик, ну, милый, — твердил я в восхищении, — ну, как ты мог их найти? Ну, прелесть моя, как ты нес их, железо, в зубах, ведь так противно!