Все тайны проклятой расы
Шрифт:
Через некоторое время бандитам надоели его вопли и трое громил вытащили крикуна из камеры. Его вернули очень скоро, но ни кричать, ни тарабанить в дверь сноб уже не мог. Потому что ни рук, ни языка у него больше не было. Задире вообще очень повезло, что маги, следившие за мной с помощью маячка, добрались до тайного убежища бандитов очень расторопно. По словам лекарей ковена, калека не выжил бы после такой кровопотери, несмотря на то, что мы сумели перетянуть обрывками рубах страшные раны.
Поэтому и я не буду сейчас
Впрочем, насколько я помню, ни в Гассии, ни в Шладберне никого не казнят без суда, поэтому мое желание должно непременно исполниться.
Следующие сутки стали для меня тяжким испытанием.
А началось все с того, что я не смог даже слезть с телеги, когда наш отряд, наконец, остановился на привал. И дело было вовсе не в цепи, которую отмотали на несколько локтей, чтоб я смог зайти за ближайший кустик. С одной ногой и израненными руками я никак не мог перебраться через борт, и тогда один из стражников, нетерпеливо дернул за цепь.
Пришел в себя я уже на земле, от холода льющейся на голову воды. И под едкие насмешки и хохот стражников кое-как, цепляясь за телегу, сумел подняться на одну ногу и допрыгать до кустов. Краем глаза я наблюдал за реакцией лорда на мои мучения но не заметил никакого участия. И это больно резануло по сердцу.
Разумеется, я допускал, что все это необходимая часть его плана по проникновению в Шладберн, и ради успеха согласен был вытерпеть еще и не такое. Но он мог бы хоть взглядом, хоть кивком дать мне понять, что это именно спектакль для посторонних, а не страшная действительность?
Вернувшись в телегу, я намеренно не стал ни есть, ни пить, твердо помня, что два-три дня человек вполне может обойтись и без этого, и к ночи впал в полусон-полуобморок, где так приятно отступает нудная боль и не волнуют никакие в мире проблемы.
Кроме одной, - Ортензия. Я обещал ей вернуться и я вернусь, во что бы то ни стало. Потому что просто не могу себе представить ее горестно сжатые губы и наполненные слезами глаза. Она слишком много натерпелась в своей жизни и не заслуживает такого удара.
Вечером отряд остановился на ночлег то ли в деревушке, то ли на хуторе, меня это не волновало. Все куда-то ушли, неразговорчивый возница выпряг лошадок и увел в загон, не обращая внимания на меня. А я и не протестовал, после бесконечной тряски измученное болью тело просило хоть немного покоя. Однако зря я надеялся, что про меня просто забыли. Вскоре притопала рослая, толстая бабища и, откинув ряднушку, которой воровски прикрыл меня Ивар, несколько мгновений подозрительно изучала мою ногу. И вдруг разразилась такой громогласной руганью, что откуда-то сразу набежала целая
Я не очень хорошо понимаю гасские диалекты, хотя на официальном языке разговариваю вполне сносно. И потому уяснил смысл далеко не всех звучных ругательств, которыми она осыпала тупоголовых идиотов, додумавшихся запереть кандалы на поврежденной ноге. Да плевать ей, что он преступник, умный человек вообще не стал бы заковывать бедолагу, который без чужой помощи и трех шагов не пройдет. Это только ублюдок, не знавший молока матери такое зверство мог придумать. Хоть бы смекнул своей пустой головой, куда калеке бежать по непроходимым болотам без лошади и припасов?
Почудилось мне, или на лице Рамма, за которым я наблюдал сквозь полуопущенные ресницы, действительно мелькнуло чувство стыда?
Неважно. Зато через несколько минут откуда-то пришел кузнец, больше никем такие здоровяки с черными от копоти пальцами не бывают, и тоже начал ругаться. Потому что снять ножные браслеты, не повредив вздувшуюся вокруг кожу, он не мог. Они со знахаркой спешно посовещались, и наконец, решили, как будут действовать.
Мне влили в рот полкружки какого-то зелья, и вскоре я почувствовал, как отступает боль, и становятся безразличны все беды на свете.
– Готов, - безапелляционно объявила толстуха, ущипнув меня за щеку и не получив в ответ ни вскрика, ни возмущенного взгляда.
Кузнец, только этого знака и ждавший, уцепил огромными ручищами не менее огромные щипцы, и они, громко переговариваясь и переругиваясь, дружно принялись за работу.
Не могу сказать, что я ничего не чувствовал, но терпеть было можно. До тех пор, пока по ноге не потекло что-то горячее, и в ступню не хлынула невыносимо острая боль.
Вот тут я невольно застонал, а когда боль резко усилилась, вообще потерял сознание.
Очнулся уже под утро, и обнаружил, что лежу на топчане в какой-то каморке, рядом на столике коптит каганец, а напротив, на таком же топчане, мирно сопит толстуха.
Впрочем, спала она очень чутко, едва я заворочался, пытаясь рассмотреть, что там с моей ногой, распахнула неожиданно яркие синие глаза и, потирая их кулаками, опустила ноги на пол.
– Как себя чувствуешь?
– сейчас женский голос приятно мягок и тепел.
– Не знаю, - сказал я правду, - а что с ногой?
– Цела твоя нога. Только вот бегать не скоро сможешь, так что и не пытайся.
– Да и не собирался я бегать, - наверное, ухмылка получилась слишком горькой, раз на пухлом лице появилось понимающее сочувствие.
– А с руками-то что?
– задумчиво спросила знахарка чуть погодя, мешая в деревянной мисочке какие-то душистые снадобья.
– Снег копал, - бурчу уклончиво, пока мне неясны причины, побудившие Рамма поступить именно так, не стоит вдаваться в излишние подробности.