Шрифт:
Как обещала, смиренно и почтительно посвящаю сей скромный труд Петру Николаевичу Пальцеву, самому человечному из всех вампиров и самому обворожительному — из оборотней…
P.S. Мой любимый, прости, следующее посвящение — точно тебе!
Возможно, вы не поверите мне. И даже подумаете, что я лгу. Ведь то, о чем я расскажу вам сейчас, случилось не в давние времена…
— А
Сдобренный человеколюбивым пафосом голосок телеведущей глухим эхом оседает на непредусмотрительно выхваченных бдительным оком телекамеры бурых осклизлых стенах, напоминающих о тяжелой судьбе всех, вынужденных из года в год питаться суточным борщом и шницелями из селедочных хвостов. Оператора просто рефлективно передернуло. Он мысленно поклялся, что никогда не нарушит закона до такой степени, чтобы попасть в подобный равелин.
— Ты что снимаешь, Гена? — ласковой коброй прошипела блондинистая корреспондентка в краткую минуту отключения эфира. — Тебе шеф русским языком приказал: только оптимизм! Плакаты! Транспаранты! Отдельно и крупным планом — творчество этих чертовых баб! У нас тема передачи: «И за решеткою тюрьмы творим возвышенное мы», а ты, извращенец, принципиально высвечиваешь недостатки?! Очерняешь?
— Линда, ты меня достала конкретно, — холодно отреагировал на эту тираду оператор Гена и, достав из кармана пачку «Милд севен», принципиально и аристократически закурил под табличкой «Курить строго воспрещается». — Будешь вопить, уйду в ночные вести на коммерческий канал ТВ-0, там платят больше и не надо всякое тюремное фуфло снимать!
— Ладно, всё, заткнись, вон, тюремное начальство идет! — Линда изобразила на лице дежурную филантропическую улыбку, а Гена поудобней пристроил на плече камеру. От сумы да тюрьмы народная мудрость никогда и никому не велела зарекаться, посему и изображали сейчас несчастные корреспонденты провинциального малобюджетного телеканала полную законопослушность и глубокое уважение по отношению к надвигавшемуся на них атомоходу женского рода.
— Ну че, — неожиданно тонким сопрано прогудела женщина-атомоход. — Интервью у наших просветленных будете брать?
— У кого?! — невнятно поперхнулся «Милд севеном» Гена.
И тут же получил острым локотком телеведущей в бок: не задавай идиотских вопросов!..
— Так мы, собс-с-с-с-ственно, — улыбка Линды по отношению к женщине-атомоходу заискрилась обаянием, как утюг при коротком замыкании. — Мы ведь за этим и пришли.
— Ну че, — видимо, тезаурус тюремной дамы не отличался особым разнообразием. — Идите за мной. Тока это, в коридорах и камерах съемка запрещена! Потому как… это… режимный объект.
— Шаг влево, шаг вправо — приравнивается к побегу… — совсем уж неслышно подиссидентство-вал оператор Гена. Его, как представителя мужской, а значит, элитарной, части человечества, при одной мысли о том, что он будет запечатлевать на ценную видеопленку каких-то непотребных баб, да к тому же мотающих срок преступниц, просто коробило. А также плющило и колбасило.
— Пришли, — атомная баба распахнула мощной дланью затейливо обитую рейкой дверь.
«И прекрасная Отикубо, едва наступил час рассвета, раздвинула фусума, омочив горючими слезами рукав своего скромного хитоэ, ибо ее возлюбленный был вынужден покинуть ложе Третьей Ночи, дабы приступить к своим обязанностям тю-нагона Восточных покоев…»
Представители телекомпании слегка затравленно оглянулись. Им показалось, что они попали то ли в клуб поклонников японского искусства, то ли на лекцию об основах ароматерапии. И, что самое странное, кажется, они в своих предположениях не ошиблись.
К бабище в погонах, сопровождавшей прессу, с улыбкой и поклоном подошла-подплыла женщина с подведенными сурьмой узкими глазами и набеленным лицом. Именно она читала вслух о страданиях несчастной Отикубо, когда появились гости. Линда окинула оценивающим взглядом наряд странной дамы: по цвету и фактуре ткани — явная тюремная роба, а по фасону — натуральное японское кимоно.
— Добро пожаловать в наш Приют Обретения Гармонии! — еще раз кланяясь, сказала дама.
Начальница сочла необходимым внести некоторые пояснения для прессы:
— Это и есть ихняя, то есть наша, община. Вот, снимайте. Старшая вам все доложит, интервью возьмете, поделки поглядите… У вас на все про все сорок минут. А я пойду — у меня еще дела на вверенном объекте.
Корреспонденты вышли из ступора и профессионально заоглядывались по сторонам в поисках лучшего ракурса для съемки… И ведь было им на что посмотреть!
На окнах, которые с внешней стороны, разумеется, были забраны решеткой с частым переплетом, висели длинные циновки явно ручной работы. На одной из циновок (судя по комментариям той же набеленной дамы) искусно была выписана Фудзияма в кольце кучерявых облаков, на другой — ветка цветущей сакуры, а третья изображала членов императорской семьи во время церемонии ханами. Пол был застелен татами, на нем в элегантном беспорядке лежали подушки-дзабутон, предназначенные для сидения. Но из нескольких женщин, находившихся в комнате, никто не сидел: они все, как по команде, встали с изящным синхронным поклоном, едва вошли посетители. Окончательно добило женское самолюбие Линды наличие двух шелковых ширм с вышитыми на них драконами, танцующими в персиковом саду. Линда всю свою сознательную жизнь мечтала иметь эксклюзивную ширму с приколотыми к ее углам круглыми сяопинскими веерами! И никогда никакой зарплаты не хватало! А тут, у этих арестанток — нате, пожалуйста…
— Добрый день, — суховато поздоровалась она. — Мы из местной телекомпании, по поручению мэрии. Прослышав о вашем образцовом… образе жизни, присланы сделать репортаж. Кто из вас, простите, старшая?
— Недостойнейшая, если когда и была старшей среди этих женщин, мудростью своею подобных Сэй-Сёнагон, то только в силу своих преклонных лет. — К корреспондентам величавой поступью, как-то не вязавшейся с уничижительными оборотами речи, подошла женщина, которую сразу хотелось назвать дамой. Действительно, выглядела она очень пожилой, но благородный цвет лица и почти царственная осанка делали определение ее возраста весьма затруднительным. Уж на что у Линды глаз был наметанный, а и она оказалась в тупике.