Все. что могли
Шрифт:
Донеслось до него и другое, то, чего он постоянно и с нетерпением ждал. Наша армия под Москвой крепко всыпала немцам, и они побежали оттуда. В здешнем гарнизоне, конечно, носы морщили, хорохорились. Мол, это отступление еще ничего не значит, командование спрямляет линию фронта. Почаще бы так «спрямляли».
Село возникло внезапно — полузанесенными плетнями огородов, приземистыми хатками с острыми коньками крыш над соломой, зябнущим на студеном ветру садом. Редкие, несмелые огоньки маячили в селе. Обогнули его по опушке леса, и тут открылась неширокая площадь. Ильин отметил, что натура точно совпадала с вычерченным старшиной планом.
Откуда-то из тьмы, из метели, неслышными тенями появились разведчики Горошкина. Доложили: у школы и сельрады двое часовых.
Повозки оставили на опушке, и старшина повел партизан к площади. Ильин проверил установленный на его санях тяжелый немецкий пулемет, подъехал ближе, встал за угол хатки.
Как и предсказывал старшина, у немцев было тихо, светилось только одно окно. В школе горели лампы, заглушаемый посвистом ветра, оттуда доносился людской гомон. Кому-то там стало жарко, с треском растворилась форточка и на улицу вырвался басовитый вопль: «Спидманулы Галю, увизлы з собою-ю-ю…»
Подбежал старшина, выдохнул:
— Часовых сняли-упокоили.
— Начинай, — тихо сказал Ильин.
Горошкин кинулся во тьму. Но в эту минуту кто-то вышел на крыльцо, потоптался, позвал:
— Дэ ты, Тараска? Зовсим змерз? Пийдемо, друже, хватим трохи горилки, шоб усю не вылакалы.
Из форточки снова рванулся тот же бас, повторявший, как заезженная пластинка, одно и то же: «Спидманулы Галю-ю-ю…»
— Тараска, идэ…
Звавший, очевидно, часового, захлебнулся на полуслове. В форточку полетела бутыль с керосином, слитым в лагере из всех ламп, морозный узор на стеклах рассыпался под влетевшими в окна гранатами. Плеснулось пламя.
— Не балуй, мать вашу так разъэтак, — реванул кто-то и дико завопил: — Рятуйте!
В управе тоже рванули гранаты. В двери обоих зданий ломанулись полураздетые люди. Ильин нажал на гашетку, задудукал пулемет, сыпанул разрывными пулями. Кучей выкинулись на крыльцо полицаи, кучей и повалились. Ильин хлестал и хлестал очередями по дверям, по окнам обоих зданий, ему вторили автоматы и винтовки партизан.
Но, как он и предполагал заранее, главную опасность для партизан представляли не эти немцы и полицаи, перепившиеся по случаю Рождества, а те, что жили по хатам. В разных концах села захлопали выстрелы, взмыли в захлобученное небо ракеты. Из-за дальнего угла школы рассыпал встречную дробь пулемет.
— Отходим! — крикнул Ильин.
Не отрываясь от пулемета, он замечал редкие фигуры партизан, пробегавших мимо него к лесной опушке. Он еще влепил очередь на вспышки вражеского пулемета, увидел, как из-за школы, освещенные пламенем пожара, выбегали вооруженные люди.
К нему в сани упал Горошкин, схватил вожжи, стегнул по лошади. Они промчались опять мимо плетней, через сад и выскочили на прежнюю дорогу.
Сзади разгорелась стрельба. Где-то впереди, отсекая им путь, начали рваться мины. «Как в тот раз, когда отходили с заставы», — промелькнуло у него в голове. Потом мины ударили сзади, похоже, их поймали в вилку. Вспух сноп огня и дыма в средней повозке. Взрыв разбил ее, разметал людей и свалил лошадь, загородив дорогу. «Наверное, — опять подумал Ильин, — это была их ошибка отходить по той же дороге, единственной в этой стороне и хорошо пристрелянной немцами».
— Гони
Снег тут лежал неглубокий. Нахлестываемые лошади во весь опор несли полегчавшие сани. Вместе с Ильиным выходило из боя только пятеро. Всего пятеро…
Где-то взревел мотор вездехода. Сзади, по дороге, раз за разом с треском и металлическим стоном лопнули мины, взметнулись султаны огня.
Ветер швырял снегом, крутил вихри, застилал все вокруг почти непроницаемой белой пеленой.
Побледнело небо. Медленный сочился рассвет.
Часть вторая
Прости меня
1
Транспортный самолет коротко разбежался по кочковатой поляне, окаймленной кострами, взмыл в ночное небо. И тут Ильиным неожиданно завладело странное чувство раздвоенности.
С одной стороны, наконец-то сбывались его долгие ожидания, он выберется из глубокого вражеского тыла и пойдет в действующую армию. За год, начиная с июня сорок первого, он не единожды пытался пробиться на восток. Но всякий раз неудача подстерегала его. Быстро и очень далеко, под самую Москву, забрался немец, огромные пространства подмял под себя. Завел на них «новый порядок», посадил свои управы и гарнизоны, поставил военные комендатуры и гестаповские отделения, словно тугой паутиной опутал города и села. Повсюду шныряли полицейские ищейки и гестаповские соглядатаи, свирепствовали каратели. Все это Ильин испытал на собственной шкуре.
Последний раз он пробовал прорваться в январе, после нападения на немецкую комендатуру. Налет этот затеял, скорее, от отчаяния. Силенок у него явно недоставало. Восстановить партизанский отряд, выданный предателем и разгромленный немцами, не удалось. Люди не шли. Слухи о жестокой расправе над партизанами разнеслись далеко окрест. Да не только это сдерживало жителей. Пожалуй, Ильин теперь окончательно убедился, что не все они приняли и признали правомерным приход сюда Красной Армии в тридцать девятом году и установление советской власти. Иллюзии выдавались за действительность, а жизнь рассудила иначе.
В конце концов он с Горошкиным прибился к отряду Дмитрия Медведева, заброшенному в мае в ровенские леса. В первом же бою с карателями был тяжело ранен, и вот вывозят его.
С другой стороны, улетал Ильин на «большую землю» с чувством личной вины, ибо порывал нити, связывавшие его с границей, где потерял десятки бойцов и командиров, где сгинула его семья. Родители жены Нади вправе упрекнуть: сам-то уцелел, а жену и дочку не сберег.
Он заворочался на носилках, застонал. Над ним склонился Горошкин.
— Потерпите, товарищ капитан. Может, чайку горяченького? У летчиков есть.
Ответа не услышал и решил, что Ильин уснул, зашептал над ним успокоительно:
— Правильно, Андрей Максимович. Сон для раненого первое средство-лекарство. Скоро прилетим, там подлечат вас, и снова будете живым-здоровым.
Самолет сильно тряхнуло. Через круглое оконце Горошкин увидел, как тьму прошили ослепительные вспышки. По обшивке ударили россыпью, будто тяжелым градом по железной крыше. Надрывно реванули моторы, самолет заскользил вниз, даже дух захватило. За оконцем опять огромной ромашкой расцвел взрыв, салон залило мертвенным светом. В борту зазияла рваная пробоина, в нее упруго, с жутким посвистом вломился холодный воздух.