Все. что могли
Шрифт:
«Так и немец, выйдет утром из блиндажа, — размышляла Надя, — оглядит нейтральную полосу, а на ней все в точности так, как было накануне. Но там уже засел наш снайпер, вот этот старшина. Ясно, он и одолеет немца». Потом каждый снайпер выбирал себе позицию. Надя устроила огневой рубеж за густым кустом на выходе из балочки. Обзор перед ней был полный, при артобстреле укрыться можно, винтовка постоянно в тени, оптика не отсвечивает. Старшина одобрительно глянул на Надю, спросил:
— Мне сказали, вы медичка?
— До фронта на пограничной заставе с мужем жила, — ушла она от прямого ответа.
— Понятно. Для пограничника
Собрал снайперов в кружок, посуровел, заговорил о том, что в последние дни немец штурмует город. До холодов торопится его взять. Жмет, спасу нет. Наша оборона трещит, к Волге жмется.
— По моему старшинскому разумению, — заключил он, — вас могут бросить в город. При вражеском штурме для снайперов самая работа. Орудийную прислугу выбивать, корректировщиков, наблюдателей. Условия для «работы» там другие, нежели здесь. Среди городских улиц и разбитых домов. На месте ознакомитесь. Думаю, свидимся.
Вещим оказалось «старшинское разумение» — отправку в осажденный город объявили через сутки. Надя побежала к майору, чтоб пустил на могилу к дочери. Майор понимающе выслушал, разрешил отправиться с нею и Гудошникову, поскольку тот сам напросился.
Подходили к кладбищу, за густой завесой расцвеченных осенью деревьев грохнул ружейный залп, зазвучал траурный марш. Так было и в тот раз. Суматошно кружились вспугнутые птицы, вдалеке таяли печальные звуки оркестра.
Могилку Маши нашли не сразу. Немало их тут прибавилось с того горестного дня. Бугорок осел, от дождей расплылся, пирамидка накренилась.
— Погоди-ко, Надюша, я счас, — Гудошников поспешил туда, где уже смолкла музыка.
Надя преклонила колени, слезы закапали на сухие комья глины.
— Доченька милая, прости меня, — шептала она. — Я не смогла долго прийти к тебе, хотя и обещала.
Вернулся Гудошников с лопатой и баночкой краски. Он подправил холмик, из-за ограды принес большие дернины и аккуратно обложил могилу.
— Дождичек прольет, травка встрепенется. Пусть земля тебе будет пухом, Машенька Ильина, — голос у него осекся, он взмахнул рукой и замолчал, чтобы не растравлять материнское сердце.
Он подкрасил звездочку, подновил надпись, по просьбе Нади написал годы жизни девочки, короткие, как воробьиный срок. От себя добавил: «Погибла при бомбежке переправы».
16
Через брешь, пробитую в толстой кирпичной стене снарядом, перед Надей открывалась задымленная улица, казавшаяся узкой из-за рухнувших на тротуары верхних этажей зданий, поваленных и поломанных взрывами деревьев. Через оптический прицел улица просматривалась далеко, до изгиба, от которого она уходила влево и вниз. Оттуда, с места ее поворота, незряче и потому страшно глядели на Надю глазницы выбитых окон. Еще дальше, за нагромождениями разрушенных домов она наконец-то обнаружила два тяжелых немецких орудия. Секрет их скрытости заключался в том, что они были упрятаны за высоткой, на ее противоположном склоне. И так удачно, что прямой наводкой разносили в пух и прах верхние этажи зданий, заваливая нижние обломками, хороня в них обороняющихся.
Надя выбрала высокое, по непонятной причине еще сохранившееся строение и заняла
— Коли по нашей «голубятне» хрястнет снаряд или бомба?
— Будем надеяться, не хрястнет, — Надя умостилась у пролома, на лице заиграли багровые отблески от горевшего по соседству дома.
Гудошников замечал, как с каждым выходом на снайперскую позицию его напарница все более мрачнела, ожесточалась, рвалась ближе к немцам, досадовала, что располагаются далеко от противника и потому их выходы неудачны. Заявляя так, она была не совсем права, потому что нескольких солдат в окопах они подловили, на прикладах их винтовок появились первые зарубки. Но Надя помнила наставления знаменитого снайпера-старшины — выбивать у немцев корректировщиков огня, наблюдателей, разведчиков, снайперов, офицеров.
— Оно, конечно, надо бы податься вперед, — не противоречил Гудошников, хотя и остерегал, что не резон очертя голову соваться в пасть медведю.
Самое удивительное, что его опасения иной раз сбывались. Как-то он отговорил Надю, нацелившуюся занять отдельно стоявший домик, похожий на котельную. Слов нет, выгодная точка, до немецких окопов рукой подать. Никто не ожидал, что туда прорвутся немцы.
«Было бы, — думал после Гудошников, — рабам Божьим Надежде и Якову со святыми упокой».
Сюда немцы не дотянутся. Они могут разнести чердак снарядами. «Однако, смелым Бог владеет», — успокаивал себя Гудошников и размышлял о том, что в их опасном деле без риска никак нельзя. Чувствовал правоту Нади, доверялся ей. Но его не раз окатывал холодок, сверлила окаянная мыслишка, будто кто нашептывал на ухо: «Ведь у тебя семья в Сибири, погибнешь ты, пропадет и она без тебя». Думать-то думал, а дело свое делал.
Он тоже, как и Надя, разглядел тяжелые немецкие орудия. Не два их там пряталось, больше. Остальные стояли за углом дома, их Наде не видно, а он усмотрел. Наверное, целая батарея. Стреляла она не методично, как бывало заведено у немцев, а словно исподтишка, высмотрев очередную жертву, орудия торопливо, раз за разом, тяжко ухали. В домах, где оборонялись наши, мелькали огненно-дымные вспышки, рушились стены, все вокруг заволакивалось пылью, чадом. В пробитых брешах, как черти в аду, возникали немцы, начиналась схватка за каждую комнату, лестницу, этаж. Немцы поливали впереди себя из огнеметов.
Казалось невероятным, что после этого в здании еще кто-то оставался в живых. И вот этот «кто-то» продолжал сражаться. Немцы начинали суетиться, залегали, в здании шла глухая возня. Потом снайперы с радостью наблюдали, как немцы откатывались назад. Но бывало и по-другому, они прочно оседали в доме.
Надя разглядела не только пушки, но людей вокруг них и блеснувший стеклами прибор, при помощи которого немцы расчетливо и точно бьют по нашим. Она поймала этот прибор прицелом и выстрелила. Увидела, что не промахнулась. При очередном залпе это орудие молчало.