Все. что могли
Шрифт:
Обрадованная Надя оторвалась от прицела, повернулась к Гудошникову, лежащему в другом углу комнаты за большой грудой кирпичей. Для нее было важно, чтобы он подтвердил ее удачный выстрел, одобрил. В этот момент страшная сила рванула из рук винтовку, в лицо ей брызнуло осколками.
Гудошников подхватил ее, оттащил к противоположной стене, начал бинтовать, приговаривая:
— Не убереглась. Ихний снайпер тебя подловил, саданул по оптике. Так что считай повезло.
Надя слушала молча. Верно, на радостях забыла все правила, не вспомнила об осторожности. Ведь внушали ей: выстрелила,
— Яков Петрович, ругайте крепче, хотя сама знаю, что растяпа, — сказала она и почти не услышала своего голоса, звон стоял в ушах.
— До темноты не выбраться нам отсюдова. Надо бы получше перевязать. Висок-то осколком пропахало. Потерпишь?
Надя опустила ресницы: будет терпеть, иного выхода все равно не было. Ей стало зябко, неуютно.
— На-ко, хвати, — Гудошников достал из вещмешка фляжку, отвинтил колпачок. — Для сугреву и чтоб меньше болело.
— Да что вы…
— Ты слушай и не перечь. Хоть ты доктор, а в этом лекарствии я больше тебя понимаю.
Задохнулась, пока проглотила обжигающую жидкость. Гудошников ушел на свое место. Ей было видно, как он не торопясь лег, приник к прицелу.
От водки ей стало теплее, но уюта на душе не прибавилось. «Истинно недотепа, — корила она себя. — Задачу сорвала, винтовку разбила. Военврач Зарецкий не напрасно отговаривал: не берись не за свое дело. Снайпер, называется. Мокрая курица. Делала бы перевязки, вытаскивала из боя раненых. Привычно и очень необходимо. Или оставалась бы в своей Дубовке, не мыкалась по свету».
За невеселыми раздумьями она не заметила, что немцы перенесли огонь орудий севернее, грохот разрывов стал слабее. Она услышала выстрел Гудошникова.
— Получайте, мать вашу… Отстрелялся, растуды твою…
До вечера он еще дважды так восклицал. Потом, когда чуть стемнело, помог Наде выбраться из здания. Шел впереди, придерживал ее за руку, потому что, перебинтовывая, он и глаза ей завязал.
— Двух наводчиков у орудий я завалил. Ты прибор для стрельбы разбила. Урон им сегодня нанесли, — говорил Гудошников. — А происшествие, что ж… на войне без происшествиев не бывает.
Начальник команды снайперов майор Чирков, пожилой, с седою, как лунь, головой, не разрешил выходить на позицию, пока полностью не заживет у нее рана на виске. Она все это время без дела не сидела. Врача в команде не было, Надя наладила настоящий медпункт, в медсанбате добыла бинты и лекарства. Майор маялся ангиной, приходил несколько раз на день полоскать горло.
— Может, вернетесь к своему прежнему занятию? — притаил он улыбку в щетинистых усах.
Предложение прозвучало похвалой Надиным стараниям, было искренним, но она все еще переживала неудачу на снайперской «охоте», похвалу восприняла как упрек, стремление отлучить ее от снайперского дела.
— Медпункт я буду вести. На то и фельдшер. Снайпером тоже стану. Добьюсь. Мне очень нужно.
Не пояснила, почему ей это нужно, но майор не добивался ответа. Что-то необычное послышалось ему в голосе молодой женщины, потаенное увиделось во взгляде. Он разговорился с нею. Надя почувствовала расположение к нему, как к отцу, и рассказала о себе,
— Судьба с вами обошлась круто. Глубоко вам сочувствую, — он взглянул на нее из-под седых кустистых бровей, сказал доверительно: — И по мне эта самая судьба-злодейка потопталась грязными тяжелыми сапожищами.
Надя не ожидала, что своим рассказом вызовет его ответную исповедь. Майор ронял скупые фразы, но в их краткости была та пронзительная боль, его личная и общая трагедия, от которой ни днем ни ночью не находил успокоения.
— Сам я из Ростовской области. Директором машинно-тракторной станции работал. Тоже семью имел. Жену, двух дочерей, — при этих словах глаза его, как уже заметила Надя, постоянно грустные, будто пеплом подернулись, ей сразу стало тревожно. — К области приближался немец. Я помогал колхозам хлеб вывезти, скот угнать. Всю технику из МТС отдал. Через двое суток сунулся домой. В селе немцы. Село разграбили, хаты пожгли. Людей, семью мою… — майор остановившимся взглядом уперся в стену, вздрагивающими пальцами разминал папиросу, ломая спички, прикурил. — Над старшей дочкой надругались. Жена вступилась за нее, обеих порешили. Младшую, ей семнадцать лет исполнилось, угнали в Германию. В одночасье сделали меня круглым сиротой. Ушел я в армию. И там мне счастье не улыбнулось. Хотя о каком счастье на войне можно говорить? В атаку шли, неподалеку снаряд упал. Мне ноги осколками перебило. Едва врачи собрали их. Кое-как оклемался. Комиссовали, потому как в боевых порядках на хромых ногах… Упросил все же оставить в армии. Куда мне одному-то деться?
Наде было ясно, остался в армии не потому, что некуда деться. А чтобы посильно помогать ей, веря в то, что когда-нибудь дойдет до Германии, может быть, встретит свою младшую дочь. Эта вера, надо думать, придавала ему сегодня бодрость духа. Этим жил и держался.
Он оперся о край стола, тяжело поднялся, шагнул к Наде. Положил широкую ладонь на ее плечо, сказал вроде бы неожиданные, но очень логичные слова:
— Снайпером вы станете. Скажу больше — не можете не стать. Благословляю вас на это.
Майор попрощался и ушел. Надя через маленькое оконце глядела ему вслед, думала о том, что Чирков, поведав о своей жестокой судьбе, в эти минуты пекся не о себе, а о ней, Надежде Ильиной, своим примером показывал, чтобы она не согнулась, не потеряла веры в жизнь.
— Спасибо, товарищ майор. Я все поняла, — прошептала она.
17
В команду снайперов поступил приказ перебросить часть стрелков на новое направление — южнее города.
Надя опять выходила на «охоту» в паре с Гудошниковым, и оказались они на южном участке обороны в своем бывшем полку. Приехали туда ночью, утром увидели, что немцы его здорово потеснили, до Волги оставались считанные километры. Знакомых в полку почти не встретилось. Лишь на медпункте все еще хозяйничал военврач Зарецкий. У него на перевязи висела раненая рука.
— Я обрадовался, думал вы вернулись ко мне. Знать, не служить нам вместе, — невесело говорил он. Подтолкнув сползавшие очки, удрученно добавил: — У меня двух медсестер убило.