Всегда говори «всегда»
Шрифт:
Но ведь Стас так любит эти свои машины, что жить без них не может, так гордится своей мастерской… Без нее, мастерской этой, он был бы совсем другим, и жизнь у них была бы другой. Нет, все правильно. Без мужа Ольга пропадет, и Мишка, и Машка… Если Стаса посадят – жизнь рухнет. А Ольга… Ничего с ней не сделается. Много не дадут, а там – амнистия, Стас сам сказал.
Потом они лежали, обнявшись, и Стас укачивал Ольгу, как маленькую, и шептал в ухо:
– Вот кончится все, и… отдыхать поедем. На море. Куда ты там хотела, в Турцию или Грецию…
– В Грецию. Там красиво.
– Значит, в Грецию. Возьмем ребят и поедем.
– Там хорошо, в Греции. Тепло. Море.
– Олифа растет.
– Оливки, дурачок! Оливковые рощи.
– Ну, хрен с ними, пусть оливки. Нам бы только сейчас… устоять.
Ольга не сомневалась: они устоят. У них есть любовь, есть общая мечта о Греции, есть ради чего жить, за что бороться. Все они правильно решили. Всего-то и надо – немного потерпеть. Время пролетит незаметно, и они снова будут вместе, и поедут к морю и будут гулять по оливковым рощам…
– Мы устоим… Все будет хорошо, Стас. Я знаю. Чувствую. Женщины – они ведь все чувствуют.
Стас прикрыл глаза, улыбнулся:
– Художница ты моя…
Да за эти слова, за улыбку эту – не только в тюрьму, она на эшафот пойдет.
…Следствие длилось два месяца. Судебное заседание заняло двадцать пять минут, из которых десять ушло на чтение заранее написанного и отпечатанного приговора. Судья – толстая тетка в перманенте – была простужена, куталась в пуховый козий платок и несколько раз прерывала чтение, чтобы прокашляться.
Общественный защитник под столом решал кроссворд, прокурор тоскливо косился на часы и думал, что, если бы в этом деле не была как-то замазана областная администрация, Громова вполне могла бы получить срок условно.
Пока судья зачитывала приговор – два года с отбыванием в колонии общего режима, – Громова сидела тихо, сгорбившись и уставившись в пол. Судья опасалась, как бы осужденная не выкинула какого коленца напоследок – такие вот, тихие, бывают с сюрпризами, сидит-сидит, а потом устроит истерику, вцепится в решетку и давай орать… А то в обморок свалится. Однажды даже «Скорую» пришлось вызывать.
Но Громова истерик не устраивала, спокойно дала себя увести.
Где-то снаружи лаяли собаки. Бетонные стены, потрескавшаяся плитка на полу. И шеренга раздетых догола женщин – молодые, старые… Несколько десятков. Только эсэсовцев в высоких фуражках не хватает и трубы крематория за окошком. Впрочем, труба имелась – в зоне была своя котельная.
Ольга переминалась босыми ногами по ледяному полу. Происходящее напоминало один из ее кошмаров, с той разницей, что никакой это был не сон. Тусклые лампы под потолком, стальные двери, серые коридоры – все настоящее, на самом деле.
Плечистая надзирательница – кровь с молоком, румянец во всю щеку, черные кудри из-под форменной ушанки – снимала с полки казенные ватники, складывала на длинный струганый стол. Ее напарница – немолодая, сухощавая, с густо подведенными синим глазами – раскладывала поверх ватников белье, торопила очередь:
– Чего встала? Получай, расписывайся… Спиной повернись! Передом! К стене! Не спать там! До ночи простоите!
Сунув очередной осужденной казенное бельишко, она повернулась к напарнице, продолжая прерванный разговор:
– Так вот, я ему говорю: чего ж ты суп не выключил?! А он мне – да я и не видал, что он кипит. Давай проходи туда!
– Ну и чего?
Черноволосая ловко распотрошила новый тюк с ватниками.
– Чего-чего? Выкипел весь! Пришла я, по всему дому вонища, не продохнешь!
– А кастрюля чего? Сгорела?
– Сгоре-е-ела! Я ему – давай покупай мне новую! Студень на Новый год в чем я буду варить? К стене! Задом повернись!
– А ты как варишь?
– Да как все, так и я. Покупаю бульонку, тут самое главное так попасть, чтобы не только кости, но и мясо на них было, я в палатке беру, которая на базаре сразу с правой стороны… Ты чего ревешь, корова?! Расписывайся давай! К стене проходи! В первый раз небось… Они по первому разу все нежные такие, не дотронься! Ну вот, и на ночь надо, чтоб в холодную воду, мясо-то. Глаза разуй, корова! На меня смотри!
Ольга замерла перед надзирательницей.
– Задом повернись! Руки, руки в стороны!
Холодные шершавые ладони прошлись по плечам, бокам, ягодицам. К горлу подкатила тошнота.
– Чего встала?! Поворачивайся!
Надзирательница крепко ухватила Ольгу за подбородок, сунула указательный палец ей в рот, оттянула щеку, будто ярмарочной лошади…
– Туда теперь!
Толкнула Ольгу в спину, отряхнула руки о юбку.
– А я на ночь в воду не кладу. Чего ему киснуть-то? – Молодая сунула Ольге ватник и белье. – Проходи, проходи! Да ты что творишь-то?! Ты мне щас языком своим все мыть будешь! Галя! Ты погляди!
Ольга стояла у стены на коленях, тяжело дыша. Подышав, она сложилась пополам, и ее снова вырвало – прямо под ноги надзирательнице с подведенными синим глазами.
В то самое время, когда Ольга корчилась на полу у бетонной стены приемного отделения колонии номер 1234 общего режима, ее обожаемый муж сидел перед телевизором и, не отрываясь от экрана, жевал бутерброд со своей любимой полукопченой колбасой.
– Российская сборная по футболу проведет отборочный матч в Мадриде уже в следующем месяце… – бубнил диктор. – А сейчас – прогноз погоды.
Стас потянулся за следующим бутербродом. Заверещал дверной звонок. Как был, с бутербродом в руках, Стас поплелся в прихожую. И кого там принесло? Поесть спокойно не дадут!
За дверью стоял Митяй, закадычный друг.
– А! Митяй! Че тебя давно не видно? Заходи давай, щас мы с тобой водочки накатим, киношку посмотрим…
Но Митяй заходить не стал, а молча, с разворота, засветил своему лучшему корешу в челюсть.
Коридор был длинный, темный, без окон – только тусклые лампы в железных намордниках под потолком… Каждый раз, сворачивая за угол, Ольга надеялась, что уж теперь-то точно увидит выход, но выхода все не было – только серые стены, ряд мигающих жиденьким желтым светом лампочек да стальные двери с глазками и засовами по обе стороны – камеры.