Всегда говори «всегда»
Шрифт:
– Закрутила! Еще тут арию булдырить!
– Цыц, ведьма!.. Ломи копыта отсюдова!
Ольга повернулась на бок, накрыла голову подушкой, чтобы ничего не слышать, никого не видеть… Господи, да почему же Стас-то не едет? И писем не пишет. За два месяца – всего одно письмо, да и то коротенькое, пять строк. Мол, все нормально, дети в порядке, целую, пока. После этого письма – ни слова, ни звука, она измаялась вся. Что у них случилось? Может, все плохо совсем?
– Гад он. Вот и не едет! А ты – дура!
Зойка, Ольгина соседка справа, сдернула у нее с головы подушку, зашвырнула в угол:
– Хоре трещать, спать не даешь!
Значит, Ольга снова думала вслух. В
Изольда снизу снова пнула в сетку.
– Хватит квакать там! Дрыхайте давайте, и так до побудки всего ничего осталось.
После того как Изольда вспоминала своего светляка, настроение у нее обычно портилось.
– Сама не квакай! – Зойка за словом в карман не лезла, на Изольду ей начхать было. – Дуры вы обои со своими козлами!
– Он не гад, – тихо сказала Ольга. И почему ей важно было, чтобы эти чужие тетки ее Стаса не считали гадом? Смешно. А все равно важно было почему-то. – Там, наверное, случилось что-то, вот он и не едет. И не пишет потому, что меня расстраивать не хочет. Он такой у меня… Дурачок…
Может, Машка все-таки заболела? Она по зиме все время простужается, у нее миндалины. Врач говорил, если дальше так пойдет, придется удалять… Сказал, хорошо бы на море летом… Они уже все распланировали, а тут все эти несчастья на них свалились. Ну ничего, до лета, может быть, еще и амнистия будет…
Зойка, будто подслушав Ольгины мысли, сказала:
– Ниче, мамкам амнистия скоро выйдет. Нагуляемся тогда!
– Госспади, да какая из тебя мамка, срань ты подзаборная, – протянула Изольда. – Чалиться тебе от звонка до звонка. Амнистия! От обхохочесся!
– Че несешь, чувырла?! – Зойка приподнялась на локте.
– Я чувырла?!
– Ты чувырла!
Изольда спустила ноги с койки. Еще чуть-чуть – и они бы всерьез сцепились. Но тут грохнула о стену дверь камеры, и надзирательница гаркнула:
– По-одъем! Становись!
Ольга обреченно стянула одеяло, спрыгнула на ледяной пол… Если бы у нее не было впереди Греции, моря, песка, она бы умерла здесь, наверное…
Странно все-таки устроен человек. Ольга постепенно привыкла и к холоду, и к вони, и к духоте. Она хлебала жуткие казенные щи, спала на тощем матраце, через который спиной чувствовала все ухабы и рытвины ржавой панцирной сетки – и ничего. По-настоящему, всерьез, она мучилась от того, что ей не хватало красок, не хватало яркого, цветного, которого так много было в ее прежней, до тюрьмы, жизни. Дома у нее были ярко-голубые шторы, пестрые, разноцветные чашки, красные маки на покрывале, зеленый фикус в кадке, солнечно-желтый сыр на бутербродах, синие ленты у Машки в волосах… А тут все серое. Если существует ад, думала иногда Ольга, то он совсем не похож на девять кругов, описанных Данте. И на огненную геенну не похож… Ад, если он существует, похож вот на эту их жизнь в зоне. Серое небо, серые стены, серые ватники, серые лица, щи в миске, пол под ногами, простыня на шконке – все серое, беспросветное… И это серое высасывает душу, выпивает кровь, она и сама тут стала серой, почти бесплотной, куском зимнего неба…
Серая строчка по серому сукну, стрекот швейных машинок… Серые сгорбленные спины зэчек над машинками… Ольга отложила в сторону готовый шинельный рукав – в цеху шили военную форму, – взяла со стола новую стопку заготовок, прижала лапку. Машинка снова застрекотала. Работа в швейном цеху монотонная, но несложная. Не надо особо задумываться, не надо сосредотачиваться. Руки строчат, а ты можешь вспоминать дом или мечтать… Ольга привычно принялась думать про Грецию. Про синее море, зеленые оливковые рощи, желтое солнце… Но мечты и воспоминания от постоянного употребления тоже как будто бы слиняли, потеряли сочность красок, посерели. Будто бы тюремная серость была заразной, словно это плесень и споры этой плесени проникли в Ольгины воспоминания и мечты… Не получалось у нее представить синее море, желтое солнце. Все выходило какое-то грязное, будто на акварельный рисунок плеснули из ведра грязной водой.
Зойка выключила машинку, потянулась. Ольга подняла голову от шитья.
– Перерыв?
– У тебя – нету. А мне к пацаненку, на кормежку пора.
Пацаненок – это Зойкин сын. Костик. Константин… красивое имя. Длинноватое для мальчика, но красивое. В переводе с греческого означает «верный». Малышу полгода всего – а он уже в тюрьме. Зойка никогда не называла его по имени. Как-то раз Ольга спросила – почему? Зойка ответила – не твоего ума, мол, дело. Че его по имени звать? Пацаненок – он и есть пацаненок, как ни назови.
Интересно, если бы девочка родилась – Зойка бы ее тоже звала как-нибудь безлично? Пацанка или еще как? Наверное, нет. Наверное, по имени бы называла. Может, она в этом мальчике видит будущего мужчину? Не такого, как Ольгин Стас, а гада и козла?
После того, как Зойка проломила табуретом голову своему гражданскому мужу, мужиков она иначе как швалью не называла и в любовь не верила. Если Ольга заговаривала про Стаса – срезала ее тут же: мол, гад он и шваль. Ты тут на нарах паришься, а он про тебя и думать забыл, вышел из истории чистенький и рад-радешенек.
История Зойкина была самая что ни на есть обыкновенная, на зоне таких – каждая вторая. Ну, уж каждая третья – точно. Познакомились, полюбились, зажили вместе. И все было хорошо, пока Зойка не узнала, что беременна. Она обрадовалась, а сожитель, как выяснилось, пацаненка этого не хотел. Велел Зойке отправляться на аборт. Зойка на аборт не пошла, а сожителю высказала в том духе, что я, мол, не какая-то там пропащая, я на фабрике вкалываю, так что лети-ка ты, сокол мой, откедова пришел. А с ребенком я, если что, сама справлюсь, и выращу, и выучу, и на ноги поставлю, у меня, вон, и комната в общежитии, и зарплата, и диплом техникума имеется. Сокол, вместо того чтобы испариться, запил. Полгода они с Зойкой кое-как прожили, то ругались, то мирились, и она уж подумала, что, может, все обойдется. Может, сокол увидит ребеночка да и оттает. А потом привыкнет, еще радоваться будет, что сынок его папкой называет. Однако сокол имел совершенно другие виды на ситуацию. Едва Зойка вернулась из роддома, заявил: сдавай, мол, пацана в дом малютки, чтобы тут духу его не было. Мол, мужики говорят, нагуляла ты его незнамо от кого, пока я деньгу зашибал, шлюха ты такая-растакая. Слово за слово – пошли в ход кулаки. Сожитель засветил Зойке в живот со всей дури и уже собирался взяться за пацаненка, которому было от роду четыре дня. Тут уж у Зойки в глазах потемнело, и дальше она ничего не помнила. В себя пришла, уже когда соседи милицию вызвали. Сожитель лежал на полу с проломленной башкой. Рядом валялся табурет с отломанной ножкой.
Сожителя в больнице с того света кое-как вытащили. А Зойке дали три года за превышение мер необходимой самообороны. Через дружков сожитель Зойке передал, чтоб домой не возвращалась. Увижу, мол, убью. И тебя, и пацаненка. Зойка верила – убьет. И домой возвращаться не собиралась. В Москве у нее была двоюродная бабка. Зойка надеялась, что бабка ее с ребенком на первое время приютит. А там уж она как-нибудь устроится, не пропадет. Только бы дождаться амнистии.
Амнистии они дождались в начале осени.