Всегда солдат
Шрифт:
– Входи!
Я открыл дверь и очутился в тесной комнате, разделенной надвое деревянной перегородкой. За перегородкой стояла женщина в черном костюме и белой кофточке. На вид ей было чуть больше тридцати. С очень симпатичного лица на меня внимательно и настороженно смотрели большие глаза.
– Сабуров?
– тихо спросила она.
– Да…
Женщина улыбнулась и быстро заговорила:
– Я к вам по поручению. Вы понимаете?
Я кивнул.
– Так вот. Я ваша двоюродная сестра. Зовут меня Анной Александровной Губановой. Немцы разрешают свидание пленным, которые имеют в городе родственников. Я подала заявление в городскую комендатуру и получила разрешение. Теперь буду навещать вас… тебя, - тут же поправилась Губанова, - два раза в неделю.
– Спасибо, Анна!
– А это, - Губанова подняла со стула узелок, - передача.
Я протянул руку, но тотчас раздалось грозное:
– Цурюк!
– Передачи принимают в другом месте, - пояснила Анна Александровна.
– Жди!
Последнее слово она произнесла очень многозначительно, и я понял - за ним скрывается что-то важное. Очень хотелось расспросить ее о майоре Виноградове: мне показалось, что ее появление в лагере связано с ним. Но тут подошел часовой и указал на дверь. Свидание кончилось. [52]
Внезапно свалившееся счастье буквально ошарашило меня. Я даже не радовался, а только глупо и растерянно улыбался. Улыбался, получая из рук полицая передачу. Улыбался, направляясь в барак. Улыбался, когда мы втроем дружно расправлялись с едой.
Право начать обед мы предоставили Василию Вязанкину. Мы шефствовали над ним с первого дня знакомства. Вязанкина доставили в лагерь совершенно обессилевшим от голода. Полицаи называли его «доходягой» и открыто говорили, что он долго не протянет. По молчаливому согласию мы стали подкармливать Василия - выделили в его пользу пайку хлеба и порцию баланды, то есть отдали ровно половину того, что имели сами. Иногда и другие пленные делились с ним.
Вязанкин вначале упорно отказывался принимать нашу помощь, но потом согласился. Как ни жалки были эти крохи, но они поддержали Вязанкина. Постепенно он отошел, с лица исчезла смертельная бледность, а главное, к лучшему изменилось его душевное состояние. Однажды он сознался, что мысленно совсем было примирился со смертью.
– Ну и дурак!
– резко заметил Виктор.
– Думаешь, ты один такой? Ты бы видел, в каком положении был Серафим. Он…
И Клементьев рассказал Вязанкину обо мне все, что знал.
«Лучше пуля в спину…»
В следующей передаче Анна Александровна переправила записку. Написанная на тонкой бумаге, она была вшита в угол платка. Губанова сообщала, что двадцать пятого июня нас этапом погонят в Николаев. В Николаеве уже готовят корабли для переброски советских военнопленных в румынский порт Констанцу. Моя «двоюродная сестра» спрашивала, не требуется ли нам что-нибудь, кроме еды. Я попросил прислать две рубашки.
Мы решили бежать с этапа. Это была последняя возможность вырваться на свободу. О побеге из далекой Румынии нечего было и думать.
До этапа оставалось дней десять, и мы развернули бурную деятельность. [53]
Прежде всего уничтожили все, что свидетельствовало о нашей принадлежности к армии, и оделись в гражданские костюмы. Роскошные, цвета хаки, бриджи Василия обменяли на лыжные брюки. В придачу пришлось отдать две пайки хлеба. Флотский клеш Клементьева пошел в обмен на молескиновые брюки. С рубашками дело обстояло хуже. На лагерном рынке они котировались очень высоко, да их почти и не было.
Выручила Губанова. В воскресенье, двадцать первого июня, она принесла последнюю передачу. На этот раз кастрюльки с едой были завернуты не в белый платок, а в рубашки. Одна досталась Василию, другая мне. В записке Анна Александровна сообщала свой адрес.
– Вы как хотите, - сказал Клементьев, - а я больше не собираюсь подвергать опасности эту женщину. Если удастся бежать поблизости от города, в дом к ней не пойду.
– В Херсоне делать нам нечего, - согласился я.
– Как бы ни сложились обстоятельства, пробираться буду только в сторону фронта. Ты знаешь мое решение.
– Знаю, и сам так думаю.
– Тогда спорить не о чем. Остается только выяснить мнение Василия. У тебя какие планы?
– обратился я к Вязанкину.
– С вами, - коротко ответил Василий.
Двадцать пятого июня пленных подняли рано. Пока выстраивали сотни, уточняли количество людей, прошло не меньше двух часов. Потом прибыли на автомашинах конвоиры, и пятитысячная колонна, вздымая облака пыли, двинулась с территории лагеря. Наша сорок восьмая сотня шла в самом хвосте.
Провожать пленных высыпал весь город. Мы трое чуть не свернули шеи, выискивая в толпе Губанову. Я первый заметил ее. Анна Александровна стояла у самой кромки тротуара. На ней был все тот же простенький черный костюм и белая кофточка.
Поравнявшись с Губановой, я окликнул ее и поднял руку. Отыскав меня глазами, Анна Александровна сошла на мостовую и зашагала рядом с нашей шеренгой. Я передал ей привет от своих друзей и указал на [54] них рукой. Она кивнула головой и печально улыбнулась.
На одном из поворотов Губанова остановилась, помахала нам и, шагнув на тротуар, затерялась в толпе.
Оставшийся путь до сборного пункта мы шли молча.
Последняя встреча с Анной Александровной очень взволновала и растрогала меня. В тот момент я словно почувствовал прилив сил, увереннее, чем раньше, заглянул в будущее. Почему? Да потому, что понял: с помощью таких Губановых (а их, конечно, много на нашей земле!) можно выстоять в любой беде…
На территории сборного пункта каждому пленному выдавали буханку черствого эрзац-хлеба - наш этапный паек до Констанцы.
В раздаче хлеба гитлеровцам усердно помогали полицейские. На одного из них я обратил особое внимание. Что-то в его фигуре показалось очень знакомым.
– Неужели Быков?
– невольно вырвалось у меня.
– Ты чего?
– удивился Клементьев.
– Глянь туда, на того полицая!
– Елки зеленые, да это же Мишка!
– вскрикнул Виктор.
Услышав свое имя, Быков вздрогнул и воровато посмотрел в нашу сторону. За месяц, что мы не виделись, он раздобрел. На Быкове были хромовые ботинки, черные брюки навыпуск и гимнастерка, подпоясанная широким ремнем.