Всегда солдат
Шрифт:
Днем мы передвигались в открытую. Расчет наш был прост: если трое молодых здоровых хлопцев свободно шагают по большакам у всех на виду, стало быть, имеют на то право.
Встреч с полицаями и старостами мы, конечно, избегали и, когда чуяли опасность, на рожон не лезли. На случай нежелательных расспросов, чтобы не показаться чужаками, всегда хранили в уме названия двух - трех дальних сел. Верили нам или нет, когда мы утверждали, что идем домой в такое-то село, не знаю. Но и не трогали. Возможно, нам просто везло…
Свернули на пыльный шлях. Разговорились. Василий стал вспоминать свою Астрахань, Виктор - Архангельск, я - Москву. Воспоминания сокращали путь, рассеивали тревожные мысли. За проволокой концлагерей мы были лишены этой возможности. Каждого преследовало ожидание смерти. Люди держались на одних нервах. Потому все, что в какой-то степени расслабляло волю, выбивало из колеи, прятали как можно дальше от себя и окружающих. Зато, очутившись на свободе, мы, как говорится, отпустили вожжи, позволили себе вдоволь помечтать, поговорить о самом сокровенном. [62]
Подошли к селу. Повстречавшийся нам мальчик сказал, что это Киселевка.
– Давайте разойдемся, а встретимся у противоположной околицы, - предложил Вязанкин.
– Троих не накормит ни одна хозяйка, нужно поодиночке.
Вязанкин пересек дорогу и вошел в первый приглянувшийся ему дом. Виктор свернул в переулок. Я двинулся дальше вдоль улицы. В окнах мелькали любопытные лица, больше женские и детские. В глазах людей светилась доброжелательность, но я никак не мог побороть в себе внезапно вспыхнувшего чувства стыда и шел не останавливаясь, минуя дом за домом. Уж показались последние строения, а я все не решался свернуть с дороги. Позади раздался женский голос:
– Шо ж ты, дядько, такий не смилый? Твои хлопцы мабуть обидают, а ты идешь и идешь. Заходьте до хаты.
Я обернулся и спросил:
– Куда лучше?
– Та в любу хату. Шматок хлиба кажна хозяйка не пошкодуе. Хочете, заходьте до мене.
Видя мою нерешительность, женщина улыбнулась и потянула меня за рукав.
– Мабуть и мий чоловик десь блукае, як вы.
– Кто?
– не понял я.
– Муж, - пояснила украинка.
Домик ее, чистый, белый, весь залитый солнцем и от этого еще более ослепительный, стоял на самом краю села.
Елена (так звали хозяйку) усадила меня за стол, подала нарезанный большими пышными ломтями хлеб, поставила кувшин ряженки. Пока я ел, она рассказывала о себе. Ее муж Петро служил в Красной Армии. Больше всего Елена боялась, как бы он не попал в плен. О лагерях для военнопленных жители Киселевки наслышались достаточно. Редкий день через село не проходили беглецы, пробираясь кто к дому, кто к фронту.
Елена предупредила, что недалеко от Киселевки мы встретим железную дорогу, что ее охраняют фашисты, и потому надо быть осторожными. [63]
Поблагодарив хозяйку, я вышел на улицу. Меня уже ждали друзья.
В километре от железной дороги нас нагнала подвода. На самом передке, свесив ноги, сидел коренастый дед. Маленькие, глубоко запрятанные глазки его внимательно шарили по нашим фигурам.
– Далече, хлопцы?
– До Ново-Александровки, - ответил я, вспомнив одно из сел, названных Еленой.
Незнакомец хитро и понимающе подмигнул.
– Что, с плена тикали?
– Нет, работали в Николаеве, а сейчас идем до дому, - соврал Виктор.
– Ладно, вижу, какие вы есть работяги, - гнул свою линию незнакомец.
– Сидайте лучше на подводу да расскажите, куда путь держите.
Мы переглянулись. Изворачиваться не было смысла. Хозяин подводы не хитрил. Чувствовалось, что этому человеку можно довериться. Но решиться на откровенность было трудно.
– Мы из-под Харькова, - неуверенно начал Василий.
– Ты мне, хлопец, не толкуй, кто твой батько и где твоя матка. Скажи лучше, как добираться думаете? Дида Опанаса не проведешь! Вижу, что вы за люди. Таких ни одна матка возле себя не удержит. Сидайте.
Мы расселись на подводе.
– Теперь слухайте. На переезде я погоню коня вскачь, чтобы не остановили. Там в будке обходчик и один из этих гадюк-добровольцев. А вы держитесь покрепче, да не пугайтесь. Полицаям не сдам!
Метров за полтораста до переезда дед Опанас несколько раз стегнул лошадь, и она понесла. Прогромыхал под колесами деревянный настил, мелькнули в окне будки озадаченные лица обходчика и полицая. Кто-то из них выскочил на полотно, погрозил кулаком, закричал: «Стой!»
– Как же, держи карман шире!
– лукаво откликнулся старик.
Переезд остался далеко позади, когда дед придержал коня и постепенно перевел его на шаг. [64]
Желая доставить приятное вознице, Виктор похвалил коня.
– Свой?
– Был свой, колхозный, значит. А теперь у нас ничего своего нет, все чужое. Э-эх!
Дед покрутил головой и умолк. Заговорил опять, когда впереди показалось село Бармашово.
– Вам, хлопцы, к нам в село не след подаваться. У нас и староста, и полицай. Злющие, как гадючки. А дорога на Ново-Александровку вот, - и указал кнутовищем влево.
Семья Стаценко
Дни сменялись ночами, ночи - днями, а мы все шли на север, к Черкассам. Большие людные села и города обходили стороной, ночевали в стогах соломы, в заброшенных клунях. Менялись названия сел, мелькали перед глазами хаты то ослепительно белые в лучах полуденного солнца, то залитые охрой и суриком под вечер. А за окнами хат - лица. Разные лица. Добрые, внимательные, настороженные, пугливые, злые. По-разному и встречали нас. Одни приглашали сами, усаживали за стол, делились последним, не отпускали с пустыми руками. Другие, опасливо озираясь по сторонам, торопливо совали хлеб и тут же захлопывали двери. Третьи на просьбу пустить в дом отвечали: «Бог подаст». А случалось, что, постучав в калитку, мы слышали в ответ только собачий лай.