Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
— Вы в какой школе учились?
Коля ответил.
— Следующий вопрос. Какова ваша оценка русских символистов?
Коля понял, что положение опасно. Свои мнения он должен был держать при себе. А теперь у этого типа руки развязаны. Ловко поставлен вопрос. «Моя оценка нужна ему! Ну, и хорошо, и вот тебе оценка!»
Коля вовсе не был сторонником символизма. Он нередко шумел у Ольшанских, доказывая, что у символистов короткий век. Да и совсем недавно в школьном кружке осудил Андрея Белого. Но теперь, чувствуя, что экзаменатор заранее видит в нем почитателя символистов, не пожелал
Поправив на себе воротничок, Коля заявил, что русские символисты и даже декаденты (вот вам!), несмотря на их заблуждения, значительно обогатили русскую поэзию интересными рифмами, ассонансами и вообще выразительными средствами. Он начал приводить примеры, и его снова прервали. Вообще собеседование длилось недолго. Один раз экзаменатор записал что-то в свою книжечку.
— Скажите, — спросил он, уже заполняя Колин листок, — вы, вероятно, полагаете, что интеллигенция — соль земли?
— Полагаю, — с вызывающей краткостью ответил Коля.
— Так-с.
— Не как прослойка, разумеется, а… вообще интеллигентные люди.
— А как вы смотрите на уничтожение противоречий между умственным трудом и физическим?
— Разумеется, не в сторону всеобщего одичания, — ответил Коля запальчиво и оттого забыв грамматически согласовать свой ответ с поставленным вопросом. — Все станут интеллигентами. Иначе нет смысла в коммунизме.
По лицу экзаменатора не было видно, что ответ неправильный, но ничего хорошего нельзя было ожидать. Листок был заполнен и выразительно отодвинут.
— Вы свободны. Прошу следующего.
Разумеется, Коля был удивлен, узнав, что он принят. Значит, шестое чувство его обмануло… Придя в университет, чтобы проверить списки, он увидал в коридоре Ларису Таврину, красную и взволнованную. С тех пор как началось раздельное обучение, Коля встречал Ларису только на дворе, но редко говорил с ней. Лора, Нина — вся их компания была ему антипатична. За исключением Андрея. Но и Андрей стал отдаляться от него в последнее время.
Лариса еще похорошела. Она уже не поглядывала застенчиво из-под загнутых ресниц — это вышло из моды. Она высоко держала голову, лицо ее было бесстрастно, глаза устремлены вдаль, поверх головы собеседника. Но теперь она сама подошла к Коле:
— Ну и баня была! Но слава богу!
— Прошла?
— Угу! Но что я вытерпела! Меня спрашивала, главным образом, баба. Но и другие придирались. На девчонок такой мор пошел!
По дороге домой Лариса рассказывала:
— Понимаешь, задавали посторонние вопросы. Зачем иду на филологический? Отвечаю: мечта с пятого класса. Кто любимый писатель? Конечно, Толстой. И началось. Один молодой, с усами, пристал: «Кто такой Кознышев и кто такой Позднышев?» Я говорю: «Это не по программе». А экзаменаторша: «Оба как раз встречаются у вашего любимого писателя». Черт их знает!
Коля засмеялся.
— Да, тебе смешно! Спрашивают про «Русалку» Пушкина. А я это знала. Говорю: Наташа была жертва крепостничества. А усач, понимаешь, смотрит на меня.
— На тебя все смотрят, — сказал Коля.
— Совсем не так! Смотрит и вдруг спрашивает: «Вы часто бываете в опере?»
— Ого! Косвенное
— Да перестань ты издеваться! Я же знаю, что это наш бич: опера, кино. Все имена перепутаешь…
— Особенно если не читать книг…
— Относительно «Онегина» я знала, — с живостью продолжала Лора. — Никакого Гремина в романе нет и тут именно роман, а не поэма. Это «Мертвые души» — поэма, а почему так, и неизвестно… Ну, «Пиковая дама»… Что-то я сказала насчет Елецкого. Усатый протягивает мне Пушкина. «Умоляю, найдите произносимые вами имена»…
Лариса махнула рукой и тоже засмеялась.
— Помнишь, как ты меня однажды при всем классе спросил, когда родился Козьма Прутков? Тоже будешь ехидный экзаменатор.
— По всей вероятности. Но теперь-то тебе придется читать источники.
— Да что ты! У меня и времени не будет. Столько придется учиться!
Глава вторая
ОДИНОКАЯ ГАРМОНЬ
Маша только что ушла из клуба и присела отдохнуть у околицы. Она уже два месяца жила в поселке. В кружке самодеятельности ей приходилось и аккомпанировать, и играть самой.
В кружке были способные люди. Продавщица Танюша Пахотина, дочь Машиной квартирной хозяйки, собиралась в Москву учиться. У нее было глубокое и сильное меццо-сопрано, и когда она выступала однажды по московскому радио, некоторые любители приняли ее сначала за Обухову.
А сама Танюша колебалась. Выйдет ли из нее артистка? Не напрасно ли затратят на нее средства? Маша могла бы приободрить ее, но сама она была в последнее время какая-то вялая, как будто жизнь в деревне не нравилась ей.
Легко приказать себе: вырву из сердца. Но невозможно. Унизившийся перед ней, запутавшийся в чем-то, нерешительный, Андрей все еще был дорог ей. Да, это не проходило. Когда-то ради Андрея она забыла об умирающей матери. Как же это может пройти так скоро?
Думать иначе — совесть не позволяет.
Солнце село. Вот идет тракторист Леша Костин, и с ним стайка девушек. Они любуются им и радуются. За него, не за себя. Одна из девушек недавно сказала Маше:
— У нас хоть какие-никакие парни остались. А то есть сёла, где одни только бабы и девчата. И теперь все они будут старые девы.
Откуда взялась эта кличка? И другие, как будто новые, а в действительности старые-престарые слова, например, «невеста», «жених». Раньше их произносили с насмешкой, только отсталые относились к этому всерьез. А теперь это вошло в обиход. Мать Танюши Пахотиной говорила:
— Э, милая! Теперь многое назад повернулось. И сватают, и гадают, и в церковь ходят, даже молодые.
Да, это правда, открылись церкви. Поговаривают даже, что церковь на их улице, давнишний враг Битюгова, тоже будто бы откроется.
А как же пионерка, проклявшая постылое житье и все эти кресты и молитвы? Где синие ночи, которые взвивались кострами, и вся буйная, справедливая жизнь Битюгова, Евгении Грушко, родителей Коли и их ровесников? Вся жизнь отцов?
Леша Костин с подружками прошел мимо. Сапоги у него блестели, густой чуб свисал на лоб. Он церемонно и насмешливо поклонился Маше, выразительно рявкнув баяном. Девушки засмеялись.