Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
— Пойдем, пойдем!
— Куда?
«Домой», — хотела она сказать, но с трудом выговорила:
— На наши места.
Пока они поднимались по лестнице, Маша думала: «Значит, и он здесь. Господи, сделай так, чтобы я не очень мучилась».
Контролерша не успела проверить у нее билет, и она, вспомнив юнца, который ждал внизу, попросила Колю вернуться в фойе. Но как только он отошел, ей показалось, что она не дойдет до зала. В большом зеркале она едва узнала себя — так была бледна.
У Нины и Андрея билеты были немного впереди, в той же части зала, где сидела Маша. Они пробирались на свои места, когда дирижер уже стоял
Коля вернулся, но ей не стало легче.
Началась симфония Гайдна. Маша не слушала: она смотрела на пару, сидевшую впереди.
Прежде всего — она.
Стала ли она лучше под влиянием этой жизни вдвоем? Хотя музыка и началась, Нина слушала рассеянно, часто поворачивалась в профиль, один раз даже обернулась, оглядела зал, но не заметила Машу или не узнала.
Она была все та же, только совсем взрослая. Антонина Ивановна, как назвал ее знакомый. Та же надменность, те же холодно-испытующие глаза без улыбки, те же змеиные движения маленькой головы.
А он ни разу не обернулся, словно знал о присутствии Маши. Он был не сам по себе, а безусловно связан с этой, сидящей рядом. Можно было не знать, кто они друг для друга, но какая-то покорность, обремененность, окончательность уже отметила его. Это было видно по его чуть согнутой спине, по той почти автоматической готовности, с какой он поворачивался на каждое движение Нины. Вот она уверенно взяла его за кисть руки, чтобы посмотреть, который час, и он немедленно отогнул рукав да еще посмотрел на нее. И когда она что-то прошептала ему на ухо, он кивнул, соглашаясь.
И теперь Машина воля уже стремилась к осуждению и забвению. Все кончено, все. Есть ли между ними любовь или нет, но связь нерушима, именно потому, что она объявлена, всем известна, общественно утверждена. Нина знала, что делала! Окончательно захватила его, завладела им. Все теперь на ее стороне: и время, и привычка. И все вокруг любуются ими и охраняют ее.
Ну, и все. И вспоминать больше не о чем. И сейчас его даже не жаль. Только тяжело очень.
— Ты что? Тебе не нравится? — спросил Коля в антракте.
Они протискивались к фойе.
— Ты не видала Андрюшу? Он знает, что ты здесь. Сейчас я его приведу.
Он повернул назад, а Маша, выйдя из зала, побежала к лестнице. Она увидала одноклассницу и подошла к ней. У той было место в первом амфитеатре. Маша попросила ее обменяться.
— А твой парень? — спросила девушка.
Маша не сразу поняла.
— А! Ну скажешь ему, что я приду потом.
Девушка захлопала ресницами, но Маша уже умчалась.
Пятую симфонию Бетховена она слыхала много раз и знала ее хорошо. Но никогда повелительный ритм первой части не захватывал ее так своей непрерывностью. В этой требовательной музыке не оставалось ни одной лазейки для посторонних мыслей. Побочная партия, которая, по сонатному закону, должна отличаться от главной и дать слушающим хоть какую-то передышку, не отпускала Машу. Мелодия оставалась в том же ритме и была еще повелительнее — из-за мажорного строя.
Как будто неведомая сила подхватила Машу и заставила взбираться на огромную высоту. Чем выше, тем легче дышать, но каждый шаг труден, и можно в любую минуту сорваться. Так и будет, если не отбросишь постороннее, то есть то, что еще совсем недавно было самым жгучим, самым главным в жизни. Еще шаг вверх, еще, еще… Со всех сторон, зажатая ритмом симфонии, как ледяными скалами, она шагала
…Слушая вторую часть и наслаждаясь ее органной звучностью, Маша чувствовала себя в безопасности. Она дышала глубоко и редко. Здесь уже можно было остановиться, главный путь пройден. Ее «цветной» слух чутко улавливал окраски тональности. Звук трубы полыхал, словно красное знамя на ветру.
«Где они? — подумалось ей в середине части. — Там внизу. Едва видны…»
Глубокий голос позвал ее издалека. На этот раз он был полон доброты. Человек, много страдавший, бывает так добр. И что значило в сравнении с этим ее полудетское отчаяние?
— Здорово, правда? — воскликнул ее сосед, когда анданте кончилось. — А вам спасибо.
Это был тот паренек, которому она помогла пройти в зал.
Анданте кончилось, но затем надо было опять подниматься вверх на гору. В скерцо повторился ритм первой части. Но этому нельзя было доверять: нога скользит, снег тает, сами льдины ненадежны. Мелодия постепенно теряет свои очертания, ее словно угнетает размер, в который она заключена. Дважды сменяет ее какая-то сатанинская пляска. И опять первая до-минорная мелодия возвращается… Но она долго топчется на месте, потом стремительно вливается в финал, как бурливый ручей — в огромное море.
Тут Маша очнулась. Должно быть, финал исполняли хуже, чем другие части: слишком громко, слишком медно. Маша уже различала зал, и лохматого, самозабвенно аплодирующего соседа, и дирижера, который почему-то становился на цыпочки.
«Что-то неприятное ждет меня, — думала она. — Ах, да…»
Двери в зале открылись настежь, Маша пошла к выходу.
Внизу ждал Коля. Густая толпа стояла на лестнице и разделяла их.
Нина в стороне надевала ботики, а Андрей, уже одетый, разговаривал с Колей.
— Ты думаешь, она ушла? — спросил Андрей.
— Вероятно, ушла. Ни с того ни с сего.
— Что-то мы с тобой редко видимся, — сказал Андрей после молчания.
— Да… — сказал Коля. — А знаешь, меня удивляет, как это у Бетховена при его ужасающем одиночестве сохранился такой бодрый дух.
Андрей смотрел куда-то в сторону.
— Одиночество — еще не самое страшное, что может быть в жизни.
— Что ты сказал?
— Я готова! — крикнула издали Нина.
— Что может быть хуже одиночества?
Толпа хлынула к вешалкам.
— Присутствие другого человека, — сказал Андрей. — Постоянное. Вечное.
Маша сошла вниз последней.
— Трудный ты субъект, — сказал Коля, подойдя к ней. — И не только ты. Понять вас всех немыслимо.
Глава одиннадцатая
ВОЕННЫЙ СЮЖЕТ
Неожиданно для себя, неожиданно для окружающих Евгения Андреевна Грушко стала писать самостоятельную картину.
Пока она жила во флигеле, такие намерения не возникали. Женя искренне считала себя только добросовестным ремесленником. В молодости были мечты, но скоро они развеялись. Хорошо, что есть хоть какие-то способности, позволяющие работать и растить сына. Но после войны, переехав в просторную комнату и попав в общество художников, которые знали Женю, начались эти мысли о картине и пробы, все более смелые. Не для того чтобы выставить картину или отныне изменить род работы, а потому, что ее теснил и требовал воплощения найденный и выстраданный еще во время эвакуации военный сюжет.