Всего лишь скрипач
Шрифт:
— Даже в такого рода увеселениях присутствует талант, — сказал маркиз и стал перечислять наиболее удачные, с его точки зрения, выдумки.
У ворот отеля они распрощались.
— Мне кажется, это был мой самый прекрасный вечер в Риме, — шепнула Наоми на ухо маркизу.
В час ночи граф лег спать, и после такого богатого событиями вечера сон его был глубок и крепок. В комнате Наоми тоже погас ночник; там было совсем тихо, но Наоми не спала. Полураздетая, она накинула плащ и открыла дверь на балкон. Приникнув головой к косяку, девушка погрузилась в размышления. Давешняя встреча с приемным отцом в Вене не потрясла ее так, как сегодняшняя с незнакомцем. Как он раздел ее взглядом, как намекнул на тот период ее жизни, который ей хотелось забыть навсегда! Тогда, в Вене, она потеряла все, чем дорожила, и потому ее ничто не волновало; теперь, напротив, девушка боялась спугнуть новые отношения, сулившие блестящее будущее.
Кто в силах описать лунную ночь на юге? Светло, но совсем не так, как днем, не похоже и на наши северные белые ночи. Если сравнить дневной свет с пламенем яркой лампы, а белую ночь на севере — с огоньком лучины, который почти не виден, то ясная южная ночь представляет собой нечто среднее, как керосиновая лампа с ее удивительным мягким светом. Но этот образ что-то говорит только нашим глазам; душа не может получить полного впечатления, потому что мы не вдыхаем южного воздуха. В самые прекрасные летние вечера на севере, у моря или на холмах, веет нежный живительный ветерок, но, если бы ты мог в то же мгновение перенестись на юг, ты почувствовал бы разницу: она так же велика, как между наслаждением чувственным и чисто духовным. Голубое морозное небо севера возвышается над нами как высокая сводчатая крыша, на юге же эта бесконечно далекая граница кажется сделанной из прозрачного стекла, сквозь которое мы видим простирающиеся дальше бездны Вселенной.
Вот этот-то воздух вдыхала Наоми, и все же дышалось ей тяжело. Волшебный свет заливал Рим — город памятников, город цезарей и священников, но она совсем не думала об этом. Под ее окнами был фонтан: большой каменный бассейн в виде полузатонувшей лодки; там, где должна была возвышаться мачта, била мощная струя воды; даже в шуме дня был слышен громкий плеск, теперь же, в ночной тиши, он стал намного слышнее. Лунный луч отражался в воде. Под статуей Мадонны спала на голых камнях целая семья. Наоми открыла еще и окно в другой стене комнаты — оно выходило на площадь Испании, на знаменитую лестницу, очень широкую, а высотой почти равную отелю. И здесь, завернувшись в плащи, спали люди. Густая изгородь, шедшая по верху лестницы, казалась особенно темной на фоне прозрачного неба; высокие белые стены женского монастыря выглядели призрачными. Наоми смотрела на них невидящими глазами. Вот в монастырской церкви зазвонили колокола — нищенствующие сестры бодрствовали всю ночь на колокольне, в то время как другие молились перед алтарем. Колокольный звон пробудил у Наоми мысль обо всех страждущих: ведь эти монахини наверняка были несчастливы. Девушке показалось, будто в темных окнах башни мелькает что-то белое, и она подумала об узницах, которые видят Рим только в ночные часы с высокой башни, видят его словно вымершим, в то время как днем он подобен волнующемуся морю с кораблями куполов. Статуя архангела на гробнице Адриана не представлялась им херувимом-утешителем, идущим навстречу по окаменевшему морю, — нет, он сам окаменел, как жена Лота, и напоминал им: для вас все ваши близкие мертвы.
— Не я одна страдаю, — произнесла Наоми вслух. — Да и не так уж я страдаю. Наша сила воли и взгляды на жизнь — корень нашего счастья или несчастья. Все зависит от нас самих. Я знаю, что мне делать!
Она постояла еще немного, задумчиво глядя на монастырь и на темную аллею, которая ночью казалась входом в царство мертвых, а днем была оживленным бульваром в городе туристов — Риме.
У входа в аллею, там, где кончаются каменные перила гигантской лестницы, стоял, подперев голову рукой, молодой человек; он, казалось, озирал город. Это наверняка был художник, самозабвенно любовавшийся великолепным зрелищем — пусть он был не в силах передать его в красках, он, наверное, хотел запечатлеть его хотя бы в памяти, чтобы черпать из него радость и наслаждение, куда бы потом ни забросила его судьба. То-то все будут ему завидовать! Но нет, он ничего не воспринимал; вино, которым он чересчур безоглядно наслаждался во время празднества в остерии, превратилось в зловредных гномов, они свинцовыми гирями повисли у него на ногах, не давая дойти до дому, а самый тяжелый уселся на голову, так что художнику пришлось низко наклонить ее; ему было страшно спускаться по крутой лестнице, которая казалась ему похожей на водопад в Тиволи: вот что натворили винные гномы! Художник прислонился к перилам лестницы и задремал, что нередко случается с его собратьями в священном городе на семи холмах.
Наоми заметила его и узнала необычную шапку на голове: в такой шапке был немец, когда художники устроили шествие вокруг стола. Только один раз в Хицинге и второй — вчера в остерии встречала она этого человека и все же ненавидела его почти так же, как Владислава.
«Если бы я умела стрелять из лука, — подумала она. — От пули много шуму, а стрела с тихим свистом пролетает в воздухе и вонзается в грудь врага. Никто не слышит ее полета, никто ничего не узнает. Я могла бы убить этого человека. Я могла бы убить Владислава».
«Наши мысли — это цветы, наши поступки — плоды, произрастающие из них», — говорит Беттина фон Арним. Мы придерживаемся той же точки зрения, можем лишь добавить, что не из каждого цветка вырастает плод — по большей части они опадают и превращаются в прах. Что получится из богатого цветника, распустившегося этой ночью в душе Наоми, мы увидим — после того как солнце еще чуть-чуть согреет его, после того как ему нанесут свой визит ядовитые испарения жизни и сирокко страстей; но на все это потребуются по меньшей мере дни, а скорее всего, месяцы и годы.
VI
Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел,
Тот незнаком с небесными властями.
В тот вечер Наоми в первый и последний раз участвовала в празднике художников в остерии. Она высказалась потом, что это была всего лишь попойка немецких буршей в новом издании; гораздо больше ей нравилось «римское искусство в немецком переводе», как она называла представления, устраиваемые в австрийском посольстве, и, поскольку они оказали влияние на ее судьбу, мы остановимся на одном из них; выберем первое.
52
Перев. Ф. Тютчева.
Наоми посмотрела все известные картины в церквах, монастырях и галереях Рима. Она проводила долгие часы в церкви Мария делла Пасе, любуясь сивиллами Рафаэля; они представлялись ей совершенными, но стоило ей вернуться в Сикстинскую капеллу, и она забывала их под впечатлением фресок Микеланджело.
Наоми с детства любила живопись, скульптуру же, как и большинство датчан, не знала и не понимала. В нашей стране тогда еще не было повода полюбить этот вид искусства; Видевельт был подобен Иоанну Крестителю, чей глас вопиял в пустыне.
Правда, Наоми уже видела превосходные мраморные изваяния в Вене, Лукке и Болонье, но она не поняла их, не сумела даже оценить их красоту. Только во Флоренции, в зале, посвященном Ниобее, словно пелена упала с ее глаз. Посреди зала стояли Аполлон и Артемида, рассылающие во все стороны смертоносные стрелы; у стен, настигнутые этими стрелами, падали и умирали дети Ниобеи; справа, поодаль, стояла безутешная мать, прикрывая хитоном последнюю оставшуюся в живых дочь; по руке девочки было видно, что стрела приближается и что она не пролетит мимо. Таким образом зритель чувствовал себя участником событий, испытывая одновременно страх и восторг. Вот тут-то у Наоми и раскрылись глаза. Долгие часы она проводила в этом зале; воинствующие гиганты говорили ее сердцу гораздо больше, чем Венера Медицейская с ее чистой идеальной красотой.
Позднее, уже в Риме, осматривая сокровища Ватикана, Наоми пришла к выводу, что творения ваятеля значат для нее больше, нежели работы живописца. Таков уж был ее собственный характер, что она предпочитала сильные характеры Доменикино нежным воздушным образам Рафаэля. Ее гораздо больше привлекал святой Иероним первого, нежели прелестная Психея второго.
В австрийском посольстве устраивались вечера, сочетавшие «живые картины» и нечто вроде «исторических концертов» — они составлены из музыкальных произведений былых столетий, исполняемых в костюмах того времени, причем каждому отделению предшествует рассказ о музыке того века и того жанра, которая сейчас прозвучит. В тот вечер, о котором идет речь, была устроена также выставка картин, наибольшее впечатление произвел знаменитый «Давид» Доменикино: герой победоносно возвращается домой, отрок несет вслед за ним голову Голиафа, а женщины из всех городов Израилевых выходят навстречу ему с тимпанами и кимвалами.