Всем глупышкам посвящается

Всем глупышкам посвящается

Мари Бенашвили

Пролог

Со мной в жизни приключалось, и не раз, видеть человеческую суть в самых уродливых, мерзких, отвратных и беспросветно утопающих ее проявлениях. Таков людской удел, но более всего печалят гордыня и глупость, поскольку именно они имеют наибольшую власть и наибольшие последствия.

Мы жили тогда в одной из таких дыр земных, где по правилу живут самые настоящие романтики, больше похожие на безумных молодых пьяниц в начале своего пути. Двести метров вглубь леса после проселочной дороги по правую сторону. В наш домик вела тропа, протоптанная бог знает кем и бог знает когда, ведь ей пользовались только мы и только тот недолгий срок, что жили тут. Большой деревянный дом с плоской крышей. Ему было больше лет, чем моей прабабке, а было ей, на минуточку, девяносто семь лет. Но порошу, прабабушка моя, внешне и внутренне (понимайте, как хотите) была уж куда более хороша и здрава, нежели эта старая развалина. Ее мне подарил Джек, мой супруг, с которым и делили сие скромнейшее убежище. На самом деле, его не звали Джек, это очевидно. Мы тогда все еще жили в Украине (уповаю на то, что к моменту прочтения вами этой книги эта маленькая, извините за иронию, разодранная на куски страна еще существует). Так вот, его не звали Джек, но я его называла только так и не буквой иначе. Он, как уже было подмечено ранее, заботливо приобрел для нас этот домик, преподнеся его как подарок к моему восемнадцатому дню рождения. На тот момент Джеку было тридцать три года. И хотя возраст его, как мне тогда казалось, был весьма почтителен, в душе Джек оставался и остается куда большим ребенком, чем я сама и большинство моих знакомых детей. Мне так нравится вспоминать его, потому что он чрезвычайно обаятельный малый, а еще, потому что он слишком сильно похож на того человека, которого я любила со своих семнадцати и по сей день. Джек похож на солнце. Его волосы, меняющие оттенок от светло-рыжего до темно-оранжевого, предают его серым (а то ли голубым) глазам большей яркости в любое время года. Сами глазки небольшие, донельзя симметричные и всегда немного рассеяно озираются по сторонам, будь то незнакомая улица или нагое женское тело. Губы большие, нижняя чуть больше и неизменно пурпурного цвета. Когда ему становятся холодно или очень волнительно, он медленно кусает их, отчего те наливаются неестественным ягодным цветом. А еще очень трудно определить его возраст: он колеблется от двадцати при отсутствии бороды, к тридцати при средней небритости и до сорока при наличии бурной растительности. Меня полностью устраивал любой вариант, хотя Джек отдавал предпочтение чистому лицу, но большую часть времени ходил, почему-то, с колючей щетиной. Такой был мой Джек. Мой и еще тот, настоящий. Они были совсем одинаковые, ну или почти одинаковые.

I

В то утро я получила к завтраку шоколад, кофе и мятный чай. Не наешься, зато красиво и пахнет вкусно. Я проснулась в шесть сорок, но завтрак уже стоял на тумбочке возле огромной неудобной кровати в самой красивой комнате старенького дома. Джека не было, воздух им не пах. На маленьком подносе с завтраком, по обыкновению лежала записка. Сегодня она гласила: «Ты умеешь завязывать галстук». Как мило. В комнате было пыльно и очень жарко. Ничего, что было бы хоть немного похоже на кондиционер, никогда не появлялось в этом доме, поэтому я решила срочно выйти на улицу. Пижама прилипла к телу, где-то рядом еще сипел комар, вдруг сошли с ума все бабочки, что бились об оконное стекло. Я убрала свою кровать, поправила подушки, уложила на нее большого плюшевого пингвина и вышла из комнаты, оставив дверь открытой. Не знаю почему, но я каждое утро проверяла его комнату, хотя знала, что почти никогда его там не бывает по утрам. Но у меня появлялась возможность убрать там, проветрить, посмотреть его вещи, которые всегда были уникальными и имели свою историю. Например, у него был целый набор разных принадлежностей для бритья: от простейшего станка до антикварных кисточек и лезвий с гравировкой. Или вот еще: он любит разбросать вещи по кровати и никогда по полу. Джек скрупулезен в подборе обуви (абсолютно любого стиля) и никогда в подборе одежды. Но чаще мне просто нравилось подбирать его пиджаки и куртки, в каждом кармане которых всегда была какая-нибудь моя фотография. Большие, маленькие, случайно найденные, распечатанные на простой бумаге, выклеенные на картоне, обычные глянцевые, в ужасном сонном виде, на балу, со дня рождения – самые разные из них непременно терялись в таких вот сейфах. Всякий раз, найдя такую, мои глаза раскрывались от умиления и страха. Ведь Джек был до безумия предан в своей любви и до безумия жуток. В такие минуты я снова вспоминала все, что связало меня с этим человеком, пытаясь понять, нормально ли вообще такое отношение к женщине, и кроме того, что сами женщины - существа поистине ненормальные в своем стремлении получать вечную чистую любовь, а, получив такую, ни единожды не поверив ей.

Из комнаты Джека я пошла в гостиную. Из нее я вышла на крыльцо и присела. В моей руке был телефон. На экране высветилось его фото. Теперь уже то, на которое молилась я. Такие красивые глаза, такая настоящая улыбка. Вот бы ты, а не твой двойник оставлял мне шоколад по утрам…

Я набрала маму. Сегодня я впервые решила позвонить ей с тех пор, как я, кинув все в небольшую сумку, хлопнула дверью и ушла, оставляя ее, хватающуюся за сердце.

– Алло, мам?

Молчание

– Скажи что-то, не молчи.

Тишина.

– Со мной все в порядке, мама, слышишь…Прости. Я постараюсь приехать как-нибудь. Знаешь, мам, мы…

Сбросила. Телефон полетел в густые заросли папоротников и крапивы, с глаз брызнули слезы. Прости меня, мама. Побежала за телефоном в глупой надежде, что она вот-вот позвонит. Я снова плакала, но в этот раз недолго. Вскоре глаза высохли, и я посмотрела на новый день. Вдали слышались проезжающие мимо машины, солнце заслонило большое дерево – оно росло у дома. Тут каждый день был очень одиноким и безлюдным. Все что оставалось – изучать теперь уже мой дом и своего мужа. Каждый день. Каждый новый день. А сегодня мне захотелось уехать отсюда. Я так сильно ждала Джека, чтобы попросить его отвезти меня хоть ненадолго отсюда.

Жалко, что никогда не знаешь, когда он вернется домой, и в этом их схожесть. Зато всегда знаешь, что он непременно вернется. И тут они сошлись. Так что мне просто нужно было набраться терпения. Однажды я сказала тому, первому Джеку, что я девочка терпеливая и теперь стараюсь держаться этого. Иногда даже получается.

День потянулся долгими часами затишья. У себя в комнате, глядя на календарь, я пыталась вспомнить, какой по счету день был сегодня. Да, прошло уже два месяца. Два месяца нашего уговора и его монотонных попыток добиться моего расположения. Мне тогда казалось, что так будет всегда. Знаете, это такая глупая девичья утопия, мол, вот бедняга, влюблен в меня по уши, окончательно и бесповоротно, а я вон еще подумаю, нужен ли ты мне, принцессе, такой. Нет. Они долго не выдержат. Так что, не мучай парня: либо забирай, либо отпускай. Но со мной, почему-то, такая тактика не сработала. Наверное, тогда я просто была в растерянности, уже привыкла, и идти было некуда. Каждый день пыталась разобраться в своем неожиданно появившемся браке, но только запутывалась еще больше. Всем выпускникам школы должно быть знакомо такое смутное ощущение хаоса в том маленьком мире, в который неожиданно оказываешься выброшен временем. Я помню, как это было со мной. Тучи словно сгустились над головой. Бывало, ночами я долго вертелась в кровати, пытаясь уснуть, но все новые проблемы и невольные поиски их решения не давали мне покоя. Не было и доли уверенности в завтрашнем дне. Неожиданно ты сталкиваешься с непомерным давлением на свои хрупкие подростковые плечи. Такое давление, которое показано всем миром вокруг тебя. Нет, серьезно, медиа, семья, друзья, радостное и успешное или, наоборот, потерявшееся и беспомощное окружение так и кричит тебе каждый день: «Давай же, сделай хоть что-то, прими решение! Не дай себе стать неудачником!» И ты повинуешься: бежишь искать подходящий вуз, строишь далеко идущие планы, делаешь, все, чтобы не увидеть в глазах родителей того разочарования, которое всегда проступает в те минуты, когда ты оступился. Да, это тяжелое время. Тут уже все смешивается в голове, и ты никогда не знаешь, правильно ли то, что ты сделал, а просто доволен тем, что сделал хоть что-то. Именно в это время и появился Джек, и, честно говоря, будь в моей голове больше ясности и ума, я бы никогда не связалась ни с первым, ни со вторым.

Мысли такого рода занимали почти каждый мой день и помогали мне убить время в ожидании мужа. Но в тот день он опаздывал, а такого я не припомню. Вернее, конечно, я не знала точного времени, когда он вернется, но раньше он не позволял себе прийти позже захода солнца. Не испытывая к Джеку каких-либо сильных чувств, я все же достаточно сильно волновалась за него. Помню, как начался дождь, это было уже в достаточно темное время суток, и я зажгла свечи. Успело сгореть две высокие свечки к тому времени, когда входная дверь дома с мерзким скрипом отворилась. Я оставила дверь в свою комнату открытой, чтобы видеть, когда Джек вернется. Несмотря на позднее время, сон не шел. Ветер усиливался, и каждая дощечка в доме отзванивала ему тягучим свистом. Было жарко, но я предпочла жару рою комаров. Но вот сильный сквозняк залетел в комнату, приподняв легкое летнее одеяло. Дверь тут же закрылась, из темной части дома донеслись глухие шаги. Я села на кровать, пристально уставившись на проход между комнатами. Мне хотелось, чтобы сегодня он зашел ко мне.

Джек показался не сразу. Он мялся, останавливался, громко дышал. Я уже увидела его силуэт, а Джек все еще стоял в нерешительности. Последние два шага и он в моей комнате: уставший, напуганный, как всегда растерянно глядит по сторонам. На нем не было пиджака, зато он был чисто выбрит, поглажен, от него пахло любимым одеколоном – я подарила. Джек ласково улыбнулся мне и аккуратно присел на край кровати. Что-то не так было с ним сегодня, глаза бегали по комнате, он сторонился меня, а когда наконец мы соприкасались взглядами, он чуть не плакал. Грусть читалась в каждом его движении.

– Привет, - я подумала, что будет легче, если я первая заговорю.

– Здравствуй, - он ответил не сразу, все зажимаясь. Тогда я села чуть ближе и поднесла к нам свечу: хотела лучше разглядеть его лицо.

Помню это первую морщинку на его лбу. Ему было за тридцать, но на его детском лице это была самая первая и единственная морщинка. Она глубоко разрезала его лоб пополам, отчего он вдруг стал страшно стар и печален в таком тусклом освещении. Джек повернулся ко мне и шепнул на ухо:

– Прости меня.

От чего-то, вдруг мое сердце сжалось, а лицо стало куда более хмурым и испуганным, чем его. Я еще не знала, что именно он собирался мне сказать, но воспоминания прошлого навалились на меня. Это чувство, это отвратное чувство бессилия, злости, обиды, чувство подавленности, что хоронишь в душе, снова дало мне пощечину.

– Скажи, что это не то, о чем я сейчас думаю, - только и вышло выдавить из себя.

Не знаю, бывало ли у вас такое. Вот смотришь на мужчину и вдруг как по волшебству замечаешь все эти детали: помятый вид, вину в глазах, растрепанность, примесь легких духов, идущих в разрез его одеколону, - все неожиданно приобретает форму. Он не ответил мне, опустил глаза и взял за руку. Я не могла быть уверенна, и до последнего хотелось, чтобы он меня переубедил, поэтому спросила резко, чтобы самой не слышать:

– Ты был с девушкой? Спал с ней?

Одна горькая слеза покатилась по щеке, он всхлипнул, сдерживался, а через секунду прижал меня к себе и бесстыдно рыдал на моих коленях. В тот момент, когда, кажется, успокаивать нужно было меня, в большей заботе нуждался именно Джек. Когда его рыжая голова легла мне на ноги, я вдруг поймала себя на чувстве жалости. Я никогда не любила этого парня, который горячо плакал и молил простить его за измену. Ведь и измены не было. Потому что и у нас с ним по-настоящему никогда ничего не было. Мне не было так же больно, как в первый раз, но так же, как в первый раз мне было обидно. А еще было чувство разочарования, не от предательства, а от обмана. Я подумала тогда, что, видимо, чего-то поистине долгосрочного на всей Земле не существует, и никогда не существовало. А еще я тогда поняла, почему Адам и Ева должны были быть одни: потому что рай возможен лишь тогда, когда их только двое, потому что если больше – рай невозможен, это уже социум.