Всем смертям назло
Шрифт:
После уже Шумилов узнал, что благодаря показаниям Людмилы была раскрыта крупная организация белогвардейских агентов, использовавшая и уголовников.
По своему служебному положению я носила оружие. Это был крошечный пистолет заграничного происхождения, системы «Эва». Этому нежному названию я и была обязана тем, что в моем владении оказалась изящная вещица размером не больше моей ладони, с перламутровой насечкой и пятью патронами в обойме. Подарил мне «Эву» судья Петр Наливайко, посчитавший для себя неприличным носить «дамское» оружие, да еще с таим «дамским» названием.
Да, оружие «Эва» — почти Ева! — совсем не подходило судье Наливайко, детине с коломенскую версту ростом, с буйной шевелюрой, бывшему матросу с Балтики.
Он носил тельняшку под кожаной курткой. Маузер в длинном деревянном футляре висел у него на длинном ремне, достигая голенища.
«Эва» досталась ему на операции в каком-то особняке при разгроме белогвардейской организации, в которой играла большую роль одна бывшая графиня. Она, как рассказывал Наливайко, «палила из ентой Евы напропалую, пока я не ухватил тую грахвиню за волосья да не тряхнул маленько, так что она в Чеке только и очнулась».
Название «Эва» не было в духе времени. Время было суровое, и слова произносились соответствующие. Змеиносвистящие: с-саботаж. Жгучие, будто скрежетал зубами человек в справедливом гневе: Ж-ЖЧК! Рокочущие грозой: контр-р-р-революция...
Конечно, «Эва» могла только скомпрометировать судью Наливайко.
Ну а я? Я была еще никто. Помощницей Шумилов называл меня только из присущего ему такта.
И «Эва» была по мне.
«Носи, деваха, а придется, давай, пали не хуже той грахвини, только с обратной стороны!» — мудрено выразился Наливайко.
В общем пистолет перешел ко мне, и я носила его на поясе под тужуркой, «в скрытом виде», как предписывалось штатским сотрудникам органов юстиции.
У Шумилова была настоящая страсть к оружию. У него в ящиках лежали странные пистолеты и револьверы не известных никому марок. Был тяжелый французский пистолет с головой индейца, выгравированной на рукоятке, системы «Соваж», что в переводе значит «дикий». Иона Петрович сказал, что это — оружие американских колонизаторов. О тяжелом карабине с потрескавшимся стволом Шумилов сказал, что он был в деле на Марне в войну 1914 года. Было еще много всего.
Но при себе Иона Петрович носил всегда только небольшой пистолет работы тульских мастеров, простой и легкий. И патрон никогда не досылал, так как, по его словам, «раз в год и незаряженный пистолет стреляет».
При виде моей «Эвы» у Шумилова загорелись глаза.
— Как она бьет? — осведомился он.
Черт ее знает, как она бьет. По правде сказать, я и не пробовала. И вообще имела смутное представление о том, как с этой «Эвой» обращаться.
Правда, я проходила стрелковое дело в ЧОНе, но пистолетов нам там не выдавали.
Я решила попробовать «Эву». Мне было стыдно, что я ношу «Эву» и не знаю, как она бьет.
И вот однажды, возвращаясь в камеру на вечерние занятия, я решила дать во дворе губсуда пробный выстрел. Двор был пуст, и я тщательно оглядела его, вынула из кармана «Эву», дослала патрон и дважды выстрелила в воздух.
На морозе щелчки выстрелов прозвучали сухо и коротко. Они утонули в истошном крике. «Ой, люди, ратуйте!» — кричал чей-то голос из-за поленницы дров, сложенной во дворе.
Я в ужасе бросилась за поленницу. По колено в снегу стоял там тот самый старик.
При виде меня он испугался еще больше. Мне показалось, что он сейчас упадет. Старик попятился, потом остановился в полном бессилии и закрыл лицо руками.
— Вы же целы... Чего вы орали? — зло спросила я.
— Испугался, — ответил странный старик.
— Вам плохо? Пойдемте со мной, — предложила я и повела старика в нашу камеру. Он послушно лег на диван. Вид у него был бесконечно жалкий. Мотя, тоже ни жив ни мертв, подал ему воды. Старик как будто онемел.
В это время вошел Шумилов. Он бросил портфель на стол, не раздеваясь, плюхнулся в кресло и вдруг заметил лежащего на диване старика.
— Это больной человек, — объяснила я. — Отвезти бы его домой. Куда его отвезти?— спросила я у Моти.
— Я не знаю, где он живет, — пробормотал Мотя.
— Я знаю, где он живет. Это мой отец, — сказал Иона Петрович. И добавил: — Я сам отвезу его.
Мы с Мотей оставили их в камере, потихоньку оделись и вышли на улицу. Шел снег, крупные хлопья падали так быстро и в таком изобилии, словно кто-то там вверху, спешил поскорее все высыпать и покончить с этим делом. Прохожих не было видно. Редкие извозчики с подгулявшим нэпманом или комиссаром, одетым в черную кожу, спешившим с затянувшегося заседания, скользили мимо, скрипя полозьями.
На углу приветливо светилось окно небольшой паштетной, которая называлась «Конкой». Алпатыч говорил, что название это происходит от старых времен, когда в городе ходила конка и именно здесь был пункт смены лошадей. Но, если верить Моте, название паштетной было вполне современно, так как ее изделия готовились преимущественно из конины.
Сейчас, в этот поздний снежный вечер, паштетная выглядела завлекательно. Мотя выразительно поскреб в карманах. Я полезла в портфель. Соединенные, наши капиталы сулили нам скромный ужин.
Мы вошли. «Конка» была переполнена. Публика выглядела разношерстной: захудалые нэпманы — процветающие посещали ресторан «Бристоль» — и совслужащие.
Разноголосое гудение голосов покрывали звуки разбитого пианино. Длинноволосый молодой человек играл модный романс «Бублички», подпевая себе деревянным голосом.
Мы нашли два места в углу, за столиком, где уже сидели двое толстяков перед графином водки и подсчитывали что-то в длинной и узкой конторской книге.
Только и было слышно: «Два вагона, накладная... один вагон... дубликат...»