Всем смертям назло
Шрифт:
— А из себя она ничего? — азартно спросил Володя, изобразив пальцами в воздухе абрис женской фигуры. — Все на месте?
— На месте, — подтвердила я. — До того на месте, что Котька с Миколой из-за нее чуть не передрались. И кончилось тем, что Котьку выставили, а Микола перебрался к ней.
— Смотри, какой! Кто б подумал? А Гната видишь?
— Володька, что я тебе расскажу! Послал меня Шумилов в Военный трибунал по нашим делам. Иду по коридору... Ковер, знаешь, такой, стены масляной краской... Иду, таблички на дверях читаю и вдруг: «Старший военный следователь Г. Хвильовий». Представляешь?
— И ты не зашла?
— Конечно, зашла. Знаешь, он мне обрадовался. Как-то он изменился. Не поймешь даже, в чем. И голос стал какой-то жирный. «Хочешь, Лелька, — говорит, — я тебя в два счета переведу к нам?» — «Зачем это?» — спрашиваю. «Ну все-таки большие масштабы, большие перспективы. А я тебе ведь обязан. Это ты меня тогда на лестнице нашла, помнишь?» А я, знаешь, Володька, сразу вспомнила почему-то, как он хныкал, что мы объедаем Котьку. «Нет, — говорю, — мне своих масштабов хватает». Он меня проводил по лестнице до самого низу и на прощанье опять повторил, что мне обязан, и если мне что-нибудь будет нужно, то стоит ему только слово сказать... И все такое.
— Скажи, пожалуйста! А мы все думали: он — Ломоносов, — сказал Володька.
— Нет, не Ломоносов. Он, Володька, скорее всего... — я задумалась, — Фуше!
— Фуше? Это который при всех правительствах начальником полиции?
— Да! Именно! — разгорячилась я. — По-моему, Володька, ему все равно, что у нас: революция или реакция. Он, как это...
— Карьерист?
— Нет, еще хуже... Приспособленец — вот кто!
Это было новое слово, недавно вошедшее в обиход.
— Может, он из кулаков, Гнат? — спросил Володя и с профессиональной интонацией заметил: — Мы же его не проверяли, кто он есть.
— Нет, он из бедняков. Это точно, — успокоила я его.
И мы опять заговорили о том, что нас касалось ближе всего: о том, что мировая революция, по всем видимостям, задержалась, но это ничего, потому что мы все равно строим социализм, — что же нам дожидаться ее, что ли? Так пока мы будем у моря погоды ждать, нас задавят! Что смычка с крестьянством — вот это дело! Смотришь, и мужик потянется к социализму, надо нам только не драть перед ним нос!
И тут я рассказала Володе про Котьку. Котька не согласен ни с чем.
— Как ни с чем? Со смычкой не согласен?
— Ни в какую, — подтвердила я. — Кричит, что мужик — это темень и реакция и у него лично никакой смычки с ним не может быть... И насчет мировой революции Котька тоже так смотрит, что если ее нет, то и нас нет...
— Как это «нас нет»?
— Ну, значит, у нас нет никакого социализма...
— Лелька, так он же троцкист! — сказал Володька убежденно.
— Не может быть, — возразила я. — Все-таки Котька — наш товарищ.
Мы бы еще долго сидели так, очень довольные друг другом, если бы не раздался страшный стук в потолок. Стук был такой, что мне показалось: потолок сейчас обрушится.
— Максименко! — сказал Володя, и тут мы, наконец, услышали, как на стенке надрывается телефон.
Володя снял трубку и успел только сказать:
— Я, Гурко...
После этого он очень долго молчал, и шея его все больше краснела. В конце концов он сказал только одно слово:
— Есть.
И я поняла, что он уже далеко от меня.
— Ты приходи, Лелька. Или знаешь что? Пойдем с тобой как-нибудь в ресторан. Хоть в «Каменный столб».
— Ты ж за него вон как гоняешь!
— Ну это во время службы. Мы с тобой вечером... А?
— Хорошо.
Мы расцеловались, и я вышла на платформу, по-прежнему забитую народом. На душе у меня было легко от того, что Володька существовал на свете, и мы с ним думали одинаково о главных вещах.
Но день этот еще не кончился. Когда я проходила мимо «Каменного столба», кто-то хриплым, как мне показалось, незнакомым голосом окрикнул меня:
— Лелька! Пимпа курносая! Ты ли это?
Крик был такой отчаянный, что на меня обернулись прохожие.
На открытой террасе «Каменного столба» стоял Валерка и размахивал руками, как ветряная мельница.
— Сюда ходи, сюда! — он втащил меня на террасу — Водку пьешь?
— Или! — храбро воскликнула я.
Валерка налил мне полный стакан, потом, подумав, переставил его себе и позвал официанта.
— Ма-аленькую рюмочку! — велел он и показал минцем, какую именно маленькую.
Валерка был не очень пьян, но сильно расстроен. И не похож сам на себя. Непонятно было, с чего он сидит в ресторане, можно сказать, среди бела дня и дует водку в полном одиночестве.
— Что у тебя, все в порядке? — спросила я, внезанпно охваченная недобрым предчувствием.
— Лелька! Меня исключили из партии, — страшным шепотом произнес Валерка.
Я обмерла. Исключение из партии — это ведь политическая смерть! Я неясно себе представляла, что такое именно «политическая» смерть. Мне показалось, что против меня сидит настоящий мертвец.
— За что, Валерка? Ты же с восемнадцатого года...
— За преферанс, — ответил Валерка загробным голосом и выпил мой стакан.
— Ты играл в преферанс? — ужаснулась я.
В преферанс играли только представители чуждых классов. Самое меньшее — акцизные чиновники. Это было ужасное, чуждое, размагничивающее занятие. Я давно это знала, с детства. При царе в преферанс постоянно играли владельцы нашего завода и их приспешники.
Валерка, таким образом, стал как бы прихвостнем буржуазии.
— Играл, — сказал он с глубоким раскаянием в голосе, — с директором Эпштейном.
— А как же твоя жена? — сразу вспомнила я.