Всем смертям назло
Шрифт:
Узкая горловина некоторое время соединяла Малую землю с Большой. Через эту горловину, изрытую противотанковыми рвами, нафаршированную минами так, что ступить негде, — партизанские проводники наловчились переваливать вьючным порядком в отряды и боеприпасы, и продовольствие, и фураж.
Торопились, пока не трёхнулись немцы и не закрыли горловину. И люди побойчее, кого тянула в лесной штаб Бати его громкая слава, прошли партизанскими тропами. И как ни выходил из себя энша Васильич, пронырливые, веселые, и не трусы, журналисты обсели Батю — плевать, что вместо интервью случалось схлопотать им пару матюков.
Среди журналистов был и Писатель. Только он не заботился об интервью. И записывать ничего не записывал. И московских анекдотов не рассказывал. Да вообще помалкивал. У него были светлые прямые волосы, белые ресницы, бесцветные глаза. Сам он тоже был бесцветный, с мятым, простецким лицом.
Почему-то его сразу узнали в наших бригадах, и он подолгу бывал то в одной, то в другой. Сидел он на лошади, как собака на заборе. И локти растопыривал, словно подпасок в ночном.
Когда наша разведка донесла, что немцы готовятся закрыть горловину, Батя приказал убрать с Малой земли лишних людей. С воплями ушли журналисты, отщелкал последние кадры фотограф. Не нашли только Писателя. Сказали, что он подался в 5-ю бригаду. Послали нарочного, но командир 5-й передал, что ведет бой с полицаями: каждый человек дорог.
Писатель снова возник у нас в лесном штабе Бати как-то вечером. Гимнастерка его истрепалась вдрызг, и я выдала ему немецкий мундир с нашивками ефрейтора. Нашивки он спорол и спрятал — «для памяти». В мундире писатель со своими белесыми ресницами был, ну, чисто фриц! Энша Васильич примирился с его присутствием, все равно выгнать его было уже некуда. И он подарил Писателю трофейный автомат. Тот обрадовался. Он носил его, как все мы, перебросив на грудь, а запасные обоймы засовывал за голенища.
Так он и остался с нами. И почему-то все были рады тому.
И вот теперь мы решительно не знали, что написать в реляции на Писателя.
— Я могу приплюсовать его к своим разведчицам, — не совсем уверенно предложила я.
— Что ты кушаешь, что ты такая умная? — едко спросил Васильич. — Там у тебя написано, что «разведчицы заводили знакомство с немецкими солдатами и, посиживая на лавочках, узнавали в обыденных разговорах, какие части стянуты против партизан и что имеют на вооружении». Что же, Писатель тоже с ними «посиживал»?
Все захохотали.
Инструктор по подрывному делу Серафим сказал:
— Я напишу, что он ходил с нами на железку, рвал поезда с живой силой и техникой.
— Нельзя, Батя узнает, голову оторвет‚ — возразил Васильич.
Все согласились, что оторвет. На «железку», упаси бог, лишнего человека!
— Слушайте сюда, — заволновался Сашко, связист. — Давайте напишем: «Писатель воодушевлял партизан на героические дела своими песнями». Будет вроде морально-политического фактора.
— Какие песни? Он же не поэт. Он — прозаик, — сказала я.
Сашко не сдавался:
— Можно написать, что он вдохновлял нас своими романами.
— Роман сначала прочитать надо, а в ём, кажном, тысяча листов, — сказал Серафим-подрывник.
— А кто там будет разбираться? Так и напишем: «Вдохновенные романами, партизаны с ужасной силой бросались громить ненавистных фашистских захватчиков», — упорствовал Сашко.
— Не вдохновенные, а вдохновленные... задумчиво поправил Васильич. — Пожалуй, напишем так: «Вдохновлял своим писательским словом...» А? А каким словом — понимай, как знаешь... Вы чего лыбитесь? Это я вам амтлих [1] говорю.
1
Амтлих — в порядке приказа (нем.).
Никто не возражал. Тем более раз — амтлих.
Ночью на партизанские костры сели два «кукурузника». В один кое-как втиснулся позади пилота Батя, в другом приторочили к сиденью пленного майора, которого Батя забирал с собой в Москву.
Правительственные награды Батя нам не привез. И сам в леса не вернулся. Колесница культа личности раздавила его своими тяжелыми гусеницами.
Он вернулся много лет спустя. Совсем уже старый, больной и, что казалось нам особенно удивительным, сгорбленный. Словно злая доля мешком уселась ему на спину и не хотела слезать. А он был полностью реабилитирован и носил генеральские погоны.
Но было уже трудно себе представить, как в бурке, черным вихрем развевающейся на ветру, скакал он дорогами великого партизанского края. И колхозницы бросали работу в поле и бежали к нему и, подымая детей, говорили им:
— Смотри, запомни! Это Батя. Он не пустит к нам Гитлера.
Но это все потом было.
Вместо Бати прибыл другой командир.
А тем временем немцы подтянули к лесам горно-егерские части, сформировали ударно-карательные батальоны и пошли гонять нас, как зайцев.
Последний раз я видела Писателя на деревенской улице. Он бежал от околицы, зажимая рукой щеку, а из-под его ладони хлестала кровь. Пуля, вероятно на излете, пробила правую щеку и вышла у верхней губы. И рана была легкая.
Кончились партизанские дни. И мы все-таки получили обещанные награды. И вспомнили Писателя. Но в центральном штабе не нашлось его документов. Мы резонно решили, что не так уж много писателей было по ту сторону фронта и пустились на поиски. Но нашего Писателя так и не нашли.
А потом мы разъехались по разным фронтам и встретились после войны. Но уже не вспоминали Писателя, — многое другое тут навалилось и вытеснило из памяти партизанские леса и все, что там было.
Как-то в редакции «Октября» я нос к носу столкнулась с человеком, показавшимся мне знакомым. Он прошел, и вдруг я почти уверилась, что это Писатель. Я спросила у редактора, кто этот человек. Мне сказали, что он писатель и назвали фамилию. Она мне ничего не говорила.
— Он не воевал в партизанах? — спросила я.