Всем смертям назло
Шрифт:
Начинают фрицы собираться на бал. Прибрались, прилизались. Ну, нам теперь назад ходу нет, лежим. Жарко, спасу нет! С нас пот ручьем! Лежим. И лежать нам долго — это ясно. Пока напьются.
А тут веселье идет своим ходом. Пьют, едят. Три музыканта на скрипках наяривают, и все подпевают. Берутся под руки, сидят, раскачиваются и подпевают: «Нох маль, нох маль, нох, майне либе»... «Еще раз, еще раз, моя любовь».
А у нас с Алешкой наверху, как в аду, жара несусветная! И дымом несет.
Поначалу боялись мы расчихаться. А потом такой галдеж поднялся, что хоть гром греми — не услышат!
Вдруг в шуме-гаме разбираем мы: Абеля зовут... «Абель, Абель, ком»
Встает из-за стола Абель: мундир расстегнут, морда красная. Но на ногах стоит крепко, он даром что щупленький, сила в нем есть.
Берет аккордеон, ногу на табуретку ставит и начинает:
— Абель мит зайнер мундгармоника...
А там припев тоже есть: «Абель, ах, Абель.» И все, значит, подхватывают: «Абель, ах, Абель!»
— Пора! — говорит мне Алешка и пуляет кирпичом. Абель рванул аккордеон и упал...
Это я только и успел схватить глазом, потому что второй кирпич Алешка залепил в лампу. Секунда — полная темь, а потом смесь бензина с керосином как вспыхнет! А зонтик факелом горит и кропит искрами...
Крики, визг, шум. В дверях, в темноте, давка. А мы знай метать кирпичи вниз! Вдруг кто-то как закричит:
— Партизанен!
Что тут поднялось!
И мы с Алешкой в суматохе ушли без беды. Прибежали к нам во двор, отдышались.
Теперь бы нам по домам разойтись, боязно чего-то.
— Давай уж тут посидим! — говорит Алешка. У самого зуб на зуб не попадает...
На улице, слышно, мотоциклы фырчат, заводятся, команды отдаются, какие — не понять.
Алешка говорит:
— Как мы на печь лезли, ни одна душа не видела, а что мы в школе были, так там и без нас полно пацанов околачивалось, так что ты не дрейфь!
— А я и не дрейфлю! — говорю я.
— Знаешь, я, пожалуй, к тебе пойду, — говорит мне Алешка.
— Пойдем, — говорю.
Заходим мы в избу. У нас никто не спит. Отец на меня прямо с кулаками:
— Ты что? В петлю захотел?
Оказывается, прибегала Капка, рассказывала: Абелю голову пробило, сейчас уж, верно, кончился, еле дышит. И других подшибло.
Чего делать? Отец сидит за столом, голову обхватил руками и, видать, не знает, на что решиться.
— Бежим, — шепчет мне Алешка. И мы выскочили из избы.
Ничего лучшего не нашли мы, как кинуться к деду Семену, в мастерские к тотам.
Собрал нам дед котомку и вывел нас за околицу:
— Идите, — говорит, — на Воробьи, а там — лесом до Протоки.
Так мы с Алешкой попали к партизанам.
И воевали в лесах, пока наши не пришли.
Не знаю, может, не история с Абелем, так и ходили бы мы в детях, пока война б не кончилась.
Но я про то не жалею.
Сегодня в газетах...
Газетный лист хрустнул в руках. Я прочла указ о награждении. Передовые люди сельского хозяйства... Среди них я нашла знакомое имя.
Это имя водителя хлопкоуборочной машины из колхоза «Вперед». В Каракалпакии. Я хорошо знала этого человека.
Я представила его себе таким, каким месяц назад увидела под щедрым солнцем, в белоснежном кипении хлопкового поля.
И в то же время я увидела его другим...
Одна фронтовая история вспомнилась мне с той четкостью и ясностью деталей, которые сопутствуют дорогим воспоминаниям.
Судя по карте, мы находились уже недалеко от цели. Смеркалось. Двуколка наша катилась по пыльным, теплым еще колеям проселочной дороги, заметно кренясь на левый бок; слева дремал грузный майор, начальник дивизионной разведки.
На ухабе нас тряхнуло, и мой спутник открыл глаза.
— Не спите, капитан, не спите! — произнес он ворчливо и тотчас же опять уснул.
Мы проехали еще с полкилометра в полной тишине. Справа тянулось истоптанное, изрытое снарядами поле с воронками от авиационных бомб. Иные из них уже поросли молодой травой, другие чернели, как свежие могилы. Слева, на склоне холма, виднелась рощица, в зелени ее то и дело мелькали белые, местами опаленные, срезанные артиллерией стволы берез.
Где-то здесь мы должны были свернуть, и, пожалуй, пора бы уж быть развилке.
Я поглядела на своего соседа. Он больше не спал.
— Похоже, пропустили вы поворот, — проворчал он.
Мы проехали еще немного, осматриваясь по сторонам.
— Вот он! — закричал майор.
Через четверть часа мы были на командном пункте батальона. Комбат расположился в большой пятистенной избе; крыша ее была наполовину снесена, крыльцо покосилось.
В передней половине, где я задержалась, находилось человек шесть, занятых разными делами: кто копался в каких-то бумагах, выгребая их из своей полевой сумки, кто набивал патронами диск автомата. Тут же ординарцы загораживали угол плащ-палаткой. Пожилой небритый телефонист то дул, то кричал в зеленый ковшик трубки:
— Я — «Роза»... Я — «Роза»... «Фиалка», отвечайте, «Фиалка»! Я — «Роза»...
Меня позвали во вторую половину дома.
— Вот командир батальона, — кивнул майор на маленького сухого капитана, — доложит обстановку. Потом вы изложите наши данные.
Капитана Стручкова я встречала у командира дивизии. Был он маленького роста, сухой и легкий, и на коне походил на жокея. Капитану очень шла его фамилия. Я слышала, что в батальоне его так и звали — «Стручок».
Комбат говорил не спеша, водя карандашом по старой, истертой километровке, на которой нанесена была обстановка.