Всем стоять
Шрифт:
Итак, что же Москва? Чем она виновата? Романтическое добродушие, пронизывающее спектакль, когда мир отрицается не из ненависти, а из органической невозможности принять его за истину, и то обстоятельство, что в пьесе Грибоедова люди выясняют отношения ослепительными рифмованными стихами, привели к тому, что в меньшиковском «Горе от ума» нет бытовой обстоятельности, плотности житейской атмосферы, характерологических подробностей. Хотя на столе у Фамусова стоит самовар, пить из него чай никто не будет. Чай надо пить у Островского, а у Грибоедова все-таки взято другое измерение действительности. В изящной и легкой сценографии Павла Каплевича, весело прыгающего от игры мотивами классического ордера в начале к конструктивизму в финале, заключена идея того, что зритель все-таки будет смотреть комедию в стихах – даже, собственно, одно огромное, лирически бессвязное стихотворение, развернутое в комедию. Столкновение этого Чацкого с Москвой, сыгранной
Навек ошеломленная своей злосчастной женской судьбой, вульгарная до своеобразной эстетической выразительности, графиня-внучка с таким отчаянным комическим напряжением и немыслимым акцентом выговаривает французскую фразу, что реплика Чацкого о господствующем на балах смешении «французского с нижегородским» становится констатацией факта… А у бедненькой графини-бабушки явно был роман с князем Тугоуховским – во всяком случае, когда он закрывает ей глаза, она с привычной обрадованно-печальной готовностью многолетнего узнавания, не видя его, восклицает: «Князь!» И они тихо кружатся в вальсе – у князя на руках шесть княжон, и он ничего не слышит, какая-то тут давняя, смешная и трогательная драма… А якобы грозная графиня Хлестова (Екатерина Васильева) – просто неглупая, но вздорная и скучающая старожительница скучных балов, явно это не ее масштаб существования, но ничего не поделаешь, так прожита жизнь, и выхода нет. И уж совсем стукнутый суетой, законченно обалдевший и обезумевший Репетилов – Сергей Мигицко довершает впечатление обаятельного идиотизма грибоедовско-меньшиковской Москвы. Это, конечно, отдельный цирковой номер – появление Мигицко, – но мне, правда, кажется, что роль только выиграла бы, намекни актер на какую-то репетиловскую внутреннюю драму, пусть и юмористически сыгранную, ведь чтобы так обалдеть и обезуметь, надо, на свой лад, быть недюжинным человеком…
И над всем этим инвалидным миром стоит поэт, живущий своей внутренней душевной музыкой, самовольный и непритворный. Иногда эта внутренняя музыка звучит въявь – и за возвращение в театр композитора Валерия Гаврилина создателей спектакля долженствует спокойно поблагодарить. Чацкий – Меньшиков все равно выходит победителем – это они проиграли, а не он. Так жить – все видя, все чувствуя, все понимая, на все отзываясь сильно, без рассудка, говорить, что думаешь и от всей души, – это и есть доступное человеку счастье. Он совсем не умеет лицемерить и реагирует на любой звук мира мгновенно и остро. «Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век?» – спрашивает он Софью и в комическом ужасе закрывает рот ладонью – ой, дескать, что ж я ляпнул-то. Вот он честно хочет понравиться Фамусову и уверить его в том, что он хороший и положительный, однако на реплику Фамусова «В мои лета не можно же пускаться мне вприсядку» насмешливо-раздраженно парирует: «Никто не приглашает вас». Оттого и плачет в финальном монологе по-настоящему, расставаясь с надеждой на подлинную связь с миром, который его оттолкнул в испуге. «Безумным вы меня прославили всем хором?» А я буду жить по своим законам, пусть в одиночестве, тоске и отчаянии, но буду – а вы как хотите тут танцуйте…
И зачем они приходят неизвестно откуда и тревожат нас – не соглашайтесь, не примиряйтесь, не сдавайтесь, не лгите себе! «Что пользы в нем? Как некий херувим он несколько занес нам песен райских, чтоб, возмутив бескрылое желанье, в нас, чадах праха, после улететь» (Пушкин). А приходят такие затем, чтобы сообщить современникам мысль настолько простую и ясную, что непонятно, как с ней жить.
Мысль о том, что надо верить поэтам, и слушать умных людей, и ждать человека, которого любишь, три года, тридцать лет, триста лет! – как будет суждено, и не даваться в лапы «умеренности и аккуратности», и не жить тем, что подвернется под руку, и на все иметь свое мнение, и говорить его, и расплачиваться за него… А иначе не только в русской стороне, а и на всем свете от ума будет одно только горе.
1998
Конец действительности
На Малой Конюшенной улице появился новый памятник. По-петербургски неброский, но и по-петербургски же мистический, он представляет собой двухметровую фигуру в мундире, чьи первичыне половые признаки недвусмысленно отчеркнуты мягкими рельефными складками, а вторичные половые признаки, то есть усы, значительно топорщатся на суровом лице. Надпись на постаменте гласит: «Городовой. К 200-летию МВД России».
Недоумение перед тем, откуда явилось 200-летие МВД России, сразу вынесем за скобки – ясно откуда. Оттуда же, откуда взялось 850-летие Москвы и откуда берутся все поводы для вдохновенных начальнических переплясов. Подавим и недоумение относительно того, что профессия, взятая для моментально-символической пропаганды, имеет достаточно анекдотический шлейф русской культурной памяти. Ладно, стоит себе и стоит, есть не просит, противности умеренной. Когда начальство вкладывает лишний интеллект в памятники, народ чувствует себя в некоторой безопасности. Но есть одна поразительная особенность нового монумента, о которой умолчать нет никаких возможностей.
Самый беглый взгляд на фигуру «Городового» не оставляет сомнений: перед нами чуть стилизованный скульптурный портрет председателя Союза кинематографистов Никиты Михалкова. Который – в довершение изящества этого узора – два года назад сыграл в фильме «Ревизор» роль Городничего, прикоснувшись к гению Н. В. Гоголя, памятник которому стоит в начале той самой Малой Конюшенной улицы, в конце которой материализовался нынче памятник Городовому…
«Зачинайся, русский бред…» (А. Блок).
Итак, русский шизофренический бред о том, что вот появится человек с усами и наведет наконец порядок, отлился в бронзе. Но еще до возникновения двухметровой шизы на Малой Конюшенной сей бред стал отливаться в чугунных формах общественного сознания. Уже полгода Н. С. Михалков (от чьих публичных инициатив мы успели отдохнуть, пока он, на наше счастье, созидал киноэпопею «Сибирский цирюльник») волнует собой и своими речами массы, отвечая на вопрос, не будет ли он баллотироваться в президенты, уклончивыми фразами, что человек-де предполагает, а Бог располагает. То есть это надо понимать так: если Михалков вдруг получит телеграмму от Всевышнего со словами: «Никита! Иди, управляй моей бедной, моей любимой Россией!!!» – дело решено. А поскольку получение телеграмм от Всевышнего – процесс интимный и переживается как внезапное озарение, то и что бы помешало артистическому и вдохновенному Михалкову такую телеграмму получить?
Петербург, как утверждал Андрей Белый, есть единственное место на земном свете, где происходит реальное соприкосновение нашего мира с потусторонним. И памятник Городовому – Городничему – Михалкову можно счесть началом масштабной демонической провокации, предлагающей нам вариант грядущего российского «обустройства»…
В свое время, рецензируя картину «Ревизор», я написала, что, дескать, может, это и правильно со стороны режиссера Сергея Газарова трактовать комедию Гоголя как чистую комедию-буфф, поскольку нет больше трагедий у русской государственности, страшная русская сказка закончилась и наступила действительность. Мне тогда казалось, что с вторичным избранием Ельцина начнется спокойная оргработа по налаживанию нормальной, стабильной общественной системы… Ну, что я теперь могу сказать. Простите меня, люди. В любых высказываниях насчет отечества следует, очевидно, соблюдать манеру дельфийского оракула или B. C. Черномырдина: говорить фразами, в которых все отдельные составляющие слова понятны, но сцеплены они в обороты, для обыкновенного разума недоступные. Вот и сейчас с удовольствием написала бы: да господь с вами, друзья, ни один солидный капитал не поставит на фантастического и неуправляемого Никиту Михалкова, так разве что прикупят к козырям за кого-нибудь поагитировать в обмен на известные субсидии… И тут же ловлю себя на жутковатой мысли – а если? А вдруг! Ведь есть же ощущение, что русская сказка опять пошла войной на действительность. И стоит Городовой в Петербурге, и Никита Михалков простирает руки с трибуны Кремлевского дворца съездов к отечественным кинематографистам: «Вы нам доверьтесь!»…
Михалков, конечно, человек сказочный. Так сказать, не имеющий аналогов в истории. Невозможно себе представить Федерико Феллини, просящего мандат доверия на управление Союзом итальянских кинематографистов, или Ингмара Бергмана, организующего фонд развития шведского синема с собой во главе. Я уже не говорю о том, чт[о] эти люди ответили бы на вопрос, не хотят ли они возглавить страну рождения. Но поэт в России больше, чем поэт, а режиссер – увы! – больше, чем режиссер. Судя по всему, в русскую кинорежиссуру идут в основном не по органическому зову творческой натуры, а для возможно более полного удовлетворения инстинкта власти и демонического самолюбия. Со временем «королевство становится маловато, развернуться негде». У нас ведь каждый дворник считает себя умнее Ельцина и дальновиднее Чубайса, а уж режиссеру, привыкшему своевольно распоряжаться материей действительности, можно утверждать свой организующий напор на все больших пространствах. Логика эта немудреная, поскольку мудрая логика советует развиваться вглубь, а не вширь, но – действующая.