Всемирный следопыт, 1928 № 11
Шрифт:
— А их едят?
— Нет. В этом отношении они счастливей лангустов и омаров, которых, люди уничтожают в несметном количестве. В одном Лондоне съедается ежегодно около миллиона отборных, крупных, омаров. Сколько же их съедается по всей земле в консервированном виде?
— А сколько разных пород раков существует на свете?
— О, очень, очень много! Одних крабов
— Ах, как мне хочется найти рака-отшельника с актинией! — сказал я, с трудом доедая свою половину вкусного лангуста.
— Поищите и найдете. Это — не редкость. А вот меня теперь гораздо более интересуют некоторые из таких вот, самых маленьких, рачков, — сказал профессор и, вынув из своего ящичка, поставил на стол баночку с морской водой.
Поглядев на свет, я увидел шныряющих в воде крошечных прозрачных и красных блошек в роде тех дафний, которые водятся у нас в прудовой воде и которыми кормят рыб в аквариумах.
— Ну, что интересного в такой мелочи?! — с недоумением спросил я.
— Не судите легкомысленно, мой друг, — возразил немец. — Это — интереснейшие животные, гораздо более важные для жизни моря, чем огромные лангусты и омары. Ведь они — главное питание всех молодых и мелких рыб. Если бы в морях исчезли, например, киты, для людей это было бы почти незаметно. Но если бы исчезли эти мелкие рачки, получилось бы огромное бедствие — разорение сотен тысяч людей и голод для миллионов. Погибли бы колоссальные стада сельдей, наваги, трески, сардинок, килек и всей той рыбы, которая для миллионов людей составляет основную пищу. Возьмите одних сельдей! Подсчитайте, сколько народу в Норвегии, в Голландии и у вас на Каспийском море живет ловлей сельдей! Подсчитайте всех рыбаков, матросов, всех тех, кто делает снасти для ловли, рыболовные суда, бочки для перевозки; кто занят сушеньем, соленьем, копченьем, упаковкой и перевозкой рыбы. Благосостояние всех этих тружеников зависит от этих маленьких рачков, потому что без них невозможно было бы существование рыб.
— Что же будет, если рыбы поедят всех этих рачков? — спросил я.
— К счастью, это — невозможно. Знаете ли вы, как эти животные размножаются? Если бы сохранялось все их потомство, то от одной такой блошки через два месяца получилось бы больше миллиарда, и меньше чем через полгода вместо океанов была бы густая каша из этих животных!..
Мы кончили завтрак. Профессор закурил сигару. Подошел хозяин, спросил, довольны ли мы угощеньем, и, увидев баночки профессора, он обратился к нему: — Вы, кажется, интересуетесь зоологией? В таком случае вам, может быть, будет интересно посмотреть одну штучку, которая у меня хранится?
Он побежал к себе и принес огромные челюсти акулы. Белые
— Вот так капкан! — закричал я. — Должно быть неприятно, чорт возьми, попасть в такие зубки!
Я попробовал надеть челюсти на себя; мои плечи свободно прошли между ними.
— Да, страшная штука! — сказал профессор. — А ведь у живой акулы не два ряда зубов, а вся пасть до самой глотки усажена зубами! Откуда вы это достали? — спросил он хозяина.
— Здесь неподалеку рыбаки убили. В соседнюю бухту заплыла. Попала на мелкое место — рыбаки увидали, накинули веревку; долго с ней возились, но вытащили-таки на берег. Огромная была акула — двадцати четырех метров.
«Неужели итальянец не преувеличивает? — думалось мне. — Двадцать четыре метра — ведь это примерно тридцать пять шагов. Неужели акула была такая?»
На обратном пути мы ехали медленно, и профессор рассказывал мне много интересного про жизнь моря; но, однако, самым интересным мне показался рак-отшельник, сажающий себе на раковину актинию.
Дня через три после поездки в Портофино мне неожиданно пришлось познакомиться с тем старичком, который встретился мне ночью и которого я прозвал про себя «раком-отшельником».
Дело было в праздник. Профессору Мейеру хотелось купить винограда, но базар уже кончился, а лавки все были заперты.
В надежде, что виноград можно будет купить у кого-нибудь прямо из виноградника, мы с профессором шли по улице, обсаженной платанами. В будние дни здесь, в тени деревьев, обыкновенно сидели кружевницы. Тут можно было видеть женщин всех возрастов, начиная от подростков и кончая девяностолетними старушками, которые ради скудного заработка с утра до ночи перебирали коклюшки и переставляли булавки, выплетая тонкие узорные кружева.
В праздник кружевниц не было. Вместо них по мостовой и тротуарам слонялись мальчишки: одни забавлялись, пуская кубари; другие, играли персиковыми косточками в какую-то игру, похожую на наши русские «бабки»; третьи скакали друг через друга, играя в чехарду. Эта пестрая орава веселых черномазых и черноглазых оборвышей была удивительно живописна…
— Какие милые ребята! — сказал профессор. — Пожалуйста, поговорите с ними, узнайте, ходят ли они в школу, учатся ли естественной истории.
Я обратился к мальчику постарше, лет двенадцати. Тотчас же семь детишек, бросив игры, подбежали к нам.
— Вот, — сказал я ребятам, — синьору-иностранцу хочется знать, учитесь ли вы в школе.
Ребята заговорили сразу в несколько голосов:
— Конечно, учимся! Все учимся! У нас все должны ходить в коммунальную школу. Летом не учимся, а с первого октября школа опять откроется.
— А учат вас в школе естественной истории?
— И естественной истории, и зоологии, и ботанике, и арифметике, и географии, и истории, — стали наперебой перечислять ребятишки.
— Как же вас учат зоологии? По книжке? С картинками книжка? Вот синьору хотелось бы такую книжку посмотреть.
— Адольфито, принеси-ка свою книжку, покажи. Тебе близко, — сказал старший из мальчиков одному из товарищей. Тот пустился бегом и юркнул в соседний дом.
— Спросите у этого мальчугана, умеет ли он писать, и попросите его написать свое имя в моей записной книжке, — сказал профессор, показывая на мальчика лет восьми с умными, шустрыми глазками.
— Ты писать умеешь? — спросил я мальчика. Тот, ничего не отвечая, посмотрел на меня с недоумением.