Всемирный следопыт, 1930 № 04
Шрифт:
— Кривой Сохэ пропал! — крикнул жердеобразный монгол в лоснящемся от жира халате. — Гляди, — указал он на юрту, — совсем пропал!
Шагдур подошел к юрте. В ней лежал мертвый старик Сохэ.
— Эй! — закричал Шагдур подъезжающему Дамбе. — Кривой Сохэ пропал.
Дамба спрыгнул с коня и с любопытством стал разглядывать посиневшее лицо Сохэ.
— Пошто пропал? — спросил Дамба.
Ему тотчас же ответили несколько голосов.
— Тэмен[5]) кончал… Эх, злой томен! Погнался за Сохэ, тот бежал и пал в яму. Яма ровная — для молока копал ее Сохэ— как нора. Тэмен кричал — не достать Сохэ. Ох, глубокая яма! Сохэ кричал — не уходит тэмен. Лег тэмен на яму — закрыл Сохэ. Темно. Лежал в яме Сохэ — дышать нельзя. Стал тэмена сгонять — тэмен не встает. Ударил тэмена ножом — тэмен пропал. Прибежал хубушка[6]) Сохэ, кричит: «Тэмен тятьку давит!» Побежали. Тэмен лежит — пропал. Стянули с ямы. Сохэ лежит — пропал…
— А-а-а! — протянул Дамба. — Бедный Сохэ… Пропал… Хоронить надо…
По улусу долго еще ходили разговоры о смерти старика Сохэ, и долго толпились жители улуса у юрты покойного.
* * *
Шагдур и Дамба остановились у богатого и слывшего в улусе за очень знатного князя монгола Дакшина. Юрта его была чиста и просторна. Красный угол украшала божница с расставленными жертвенными чашечками, похожими на серебряные лилии, а сверху на них исподлобья смотрела косматая с оскаленной пастью голова Очирвани — последнего из тысячи будд, правителей мира.
Пастухи вошли и поздоровались, нараспев приветствуя хозяина:
— Мэнду мор!
Дакшин поднялся им навстречу и пригласил войти в юрту.
— Откуда едете? — спросил он, вновь усаживаясь. — Куда?
Шагдур рассказал о строящемся совхозе, о закупке в Монголии скота и о большом гурте, затерявшемся где-то в степях.
— Искать надо. Хозяин большого двора послал. Через четыре солнца, чтобы назад притти со скотом.
— А большой гурт? — спросил князь.
— Однако, тысяча, — ответил Дамба. — И ведет его Кондауров, тоже товарищ из совхоза — большого двора.
— Да? — удивился Дакшин, — тысяча? — и встал. — Пойду ламе скажу. Тысяча— много. А вы чаюйте пока, — сказал он.
Балма, жена князя, угощала пастухов. Они пили чай, грызли сухие пшеничные лепешки. Монголка безмолвно и поспешно отнимала у них пустые деревянные чашки, чтобы наполнить их вновь соленым мутным затураном[7]), и так же торопливо и озабоченно протягивала гостям холодные куски баранины. Четырехугольные серебряные плитки с надписями молитв вздрагивали у нее на груди при каждом движении, на щеках горели, как маленькие ранки, две приклеенные красные мушки, и трехугольные массивные серьги украшали желтые лопухообразные уши. Это была знатная женщина, и одежда ее была ошеломительно пестра, как оперение попугая.
— Очень красивая, — сказал Дамба Шагдуру. — Смотри!
— Для такой жены нужно много золота, ох, много! — ответил Шагдур и задумался.
В юрту беспрерывно заходили обитатели улуса, расспрашивали пастухов о новостях из степи, о цели поездки и, узнав о совхозе, торопились уйти, чтобы скорее рассказать соседям о происшествии с гуртом Кондауроба и о больших домах, которые строит совхоз. Не прошло и часа, как весь улус знал о том, что в юрте у князя сидят два пастуха, которые едут в степь разыскивать потерявшийся скот…
IV. Коварный план
Вечером пришел Дакшин и передал пастухам, что лама их ждет к себе.
Лама был высок и тучен. Его дряблые бритые щеки висели над скулами блестящими кульками жира. Он сидел на седой шкуре степного волка, скрестив ноги, обутые в разукрашенные бисером и цветными шелками унты. Совсем нагой мальчик-монгол, прислужник ламы, стряпал в углу юрты на столе, около которого лежала грудой хозяйственная утварь и пельмени.
— Вы пастухи из совхоза? — спросил лама вошедших.
Те кивнули утвердительно головой и остановились у входа, ожидая приглашения войти.
— Садитесь же! — Монах подвинул свое грузное тело, освобождая пастухам место на шкуре рядом с собой.
— Слышал, — сказал, он, — люди говорят: большой совхоз строят, машины везут, скот покупают.
— Да, — сказал Дамба, — большой двор, хорошо! Машины из молока масло делают, хозяин говорит — все можно делать… Кость можно делать[8]).
Лама засмеялся и, подражая ему подобострастно захихикал Шагдур.
— Врет твой хозяин! — сотрясаясь густым смехом, закричал лама — Врет!
— Врет, — подтвердил Шагдур.
Дамба обиделся.
— Че ему врать, пошто так говоришь? Хозяин не врет. Хозяин говорит — бедным пастухам хорошо будет.
— Обманывает он тебя, — вдруг перестал смеяться лама. — Обманывает. Ему работников нужно, а потом он вас всех обманет.
— Нет, — встряхнул головой Дамба, — сам видел. Завод большой! Железа много везут… дерева… Нет, сам видел.
— Завод монголу плохо, — сказал лама. — Монголу степь нужна, а не завод. Шум будет, ссора будет… Плохо монголу завод. Что в учении сказано? — повысил он голос. — Чему Будда учил? Худое это дело…
Дамба никак не мог понять, почему так сердится на совхоз лама.
Шагдур подвинулся ближе к монаху и что-то тихо на ухо говорил ему. Лама, раскачивая громадный отвисший живот, беззвучно шевелил толстыми, как разъевшиеся дождевые черви, губами и неодобрительно посматривал на Дамбу.
Кончив стряпать, голый мальчик стал варить в бурлящем на очаге чану пельмени. Принес араку.
Пили пахнущую простоквашей, теплую монгольскую «водку», ели пельмени и бараний жир. Шагдур быстро пьянел. Он хвастался, что лучше всех-в степи ездит на лошадях. И, желая угодить гостеприимному монаху, бранил совхоз и русских из совхоза. Дамба молча выпивал беспрерывно подливаемую ему в чашку араку (нельзя обидеть ламу — надо пить) и вслушивался в бессвязную болтовню Шагдура. Обидно было ему, что Шагдур поносит Прыжака, но он не мог найти слов, чтобы оправдать «хозяина».
— Вот такие из молока ладят, — встрепенулся Дамба, увидев роговые пуговицы на халате ламы. — Сам у хозяина видел… А ты говоришь — врет!