Всемирный следопыт, 1930 № 07
Шрифт:
Мохамет, отдохнув, уходит. Старик остается со своими мыслями. «Они чужие, — думает старик. — У них нет бога. Но как Христя посмеет осквернить небо?»
* * *
В болгарских хатах — глиняные полы. В болгарских хатах пахнет овечьей кислой шерстью и кислым виноградным вином. Болгары называют свое вино разными именами: кагор, мускат, козское, барзак.
Имена разные, а вкус один — кислый, терпкий, с запахам подвала. Настоящие вина из Судака, Коз и Феодосии в Коктебеле можно достать только в подвале грека Синопли. Подвал —
Виноградник Василя Иванчиюова далеко от виноградника Синопли, но Христя предпочитает прохладу греческого подвала.
О, месяц, казачье солнце, ты ходишь дозором по виноградникам! Ты видишь, как крадется к гроздьям шашлы и изабеллы остромордая лисица, пузатый увалень-барсук, как прилетает с гор черный ворон! Ты видишь, как летчики с крылатыми значками на рукавах ходят в погреб грека Синопли пробовать барзачок! Ты видишь и то, как горят черные глаза болгарского юноши Христа, когда он слушает завлекательные разговоры летчиков!
Когда начались близ Коктебеля планерные состязания[1]), Христя был постоянным их гостем. Он с жадным дикарским любопытством смотрел на красивый моноплан с толстым треугольным крылом. Этот моноплан был сделан Тихонравовым и назывался «Арап». Христя не мог насмотреться на узкокрылый биплан «Стриж», дело рук Пышнова. С нескрываемой завистью разглядывал он «Коршуна», двухместный биплан, построенный малоопытными руками членов Голицынского планерного кружка. «Коршун» походил на настоящий аэроплан: такой солидный, легкокрылый, стремительный на вид. Христя отдавал должное балансирному планеру «Макаке», который привез сюда Анющенко. «Макака» был громоздок, но легок необычайно, настоящий покоритель воздуха.
Христя с любопытством смотрел на красивый моноплан
Часами простаивал Христя около куцого, неуклюжего на вид, но ладно скроенного и крепко сделанного моноплана «Бич». Бесхвостый этот планер больше всех пленил Хрисшно воображение, потому что изобрел его рабочий Черановский.
«Вот, — думал упрямый виноградарь, — простой рабочий додумался, высчитал и сделал планер. Почему же нельзя этого сделать мне?»
Чем больше говорил Христя с летчиками, чем больше вглядывался он в легкие гордые конструкции искусственных птиц, тем неодолимей становилось его желание стать планеристом и самому— са-мо-му! — сделать птицу.
Три осени под ряд он ловил и искал летчиков.
Найдя, он до самозабвения слушал их рассказы, спрашивал, допытывался, фантазировал.
— Без математики шею сломишь! — сказал Христе один летчик.
Христя сел за математику. Он ходил на дачу Вересаева и на дачу Волошина, он ходил на другие дачи и добился не только учебников, но и раз’яснений.
На раскаленном коктебельском пляже Христе показали лысого человека, профессора математики. Христя стал проводником профессора по всем бухтам и карадагским тропинкам. Профессор, пораженный математическим голодом смуглого своего проводника, помог ему осилить алгебру, геометрию и научил разбираться в сложных таблицах авиационных учебников.
У Христа было много книг по авиации, и, в особенности, о планерах[2]). Пройдя этот необходимый искус, Христя занялся устройством планера. Целые месяцы возился он в хлеву. Года за два до этого пала черная коровенка Иванниковых, и обширный хлев пустовал. Предприимчивый Христя превратил хлев в мастерскую.
Юноша был упрям— в деда, и постройка планера подвигалась быстро. Жадный мозг, оплодотворенный математикой и окрыленный великой любовью к полетам, бессонными ночами выдумал диковинные, но простые формы искусственной птицы. В этой фантастической работе Христе помогало море — классическая формула простоты, контуры Карадага— олицетворение своенравия, да еще крымские орлы, парящие прообразы планеров.
Постройка планера подвигалась быстро
Беспокойство деда было понятно. Василь Иванников недаром унизил себя до беседы с отузцем Могаметом. Планер, эта чортова машина, стоял готовым.
Христя собирался испытывать его в степи, чтобы осенними хрустальными днями, когда настанут состязания, войти в стан людей, желающих стать орлами.
* * *
Этот памятный день был особенно зноен, золотист и душен. Он был примечателен даже на четвертый месяц засухи. А засуха была в Крыму исключительная. Земля потрескалась. Травы сгорели. Деревья скрутили листики и стояли живыми трупами. Великая жажда обуяла всех. Собаки бродили, высунув язык. Коровы мычали жалобно. Лошади ходили к морю и, зайдя по брюхо в воду, боролись со зноем. Жаркий ветер взметал рыжий прах и плевался пылью.
Пляжи томились. Море злобно облизывало берега, бессильное освежить раскаленную землю. Нагретые словно на кострах камни белели под солнцем, как черепа и кости.
Утром Христя сказал Василю:
— Дедусь, я сегодня поеду в степь пытать планер…
На Христе была желтая, как яичный желток, рубаха, длинные черные штаны. На ногах были болгарские туфли-тарлики. Таким желто-черным запомнился деду Христя.
— Не поезжай, Христя, в степь. И еще раз не поезжай. Небо может разориться, и ты сломишь шею.
— Не сломлю, дедусь, — встряхнул Христя черными, с золотым отливом волосами.
А в Коктебеле уже плескались напевные болгарские речи о Христе и его летательной машине. Так, вероятно, древние греки говорили об Икаре и его крыльях, скрепленных шоком.
Приятель Христа, Григорий, под’ехал к хате на паре карих кляч. Болгары пришли пестрой толпой смотреть на невиданное зрелище — как парень едет ломать себе шею.
Коктебельские болгары не знали древнегреческого мифа об Икаре, но в их мозгу уже возникала легенда о болгарском юноше, осквернившем небо и сломившем себе шею в полынной ногайской степи, спаленной засухой.