Всемирный следопыт, 1930 № 10-11
Шрифт:
Уже к концу сентября мы точно сформулировали наши требования по поводу прогулок, питания и так далее. В письменном виде эти требования были представлены администрации лагеря и германскому консулу [27] ). В ответ на это мы получали… обещания.
И тогда мы решили действовать…
В начале сентября в лагере появились следователи, и через переводчиков все мы поголовно были подвергнуты допросу. Это был вежливый (в отличие от предыдущих) допрос. Вопросы, задаваемые следователем, не страдали разнообразием.
27
Зашита интересов советских граждан на территории Китая была поручена (после разрыва) германскому правительству и его представителям в Китае.
— Почему вы арестованы?
Мы никак не могли удовлетворить любопытство следователей.
— В чем вы обвиняетесь?..
В чем обвинялись мы? В том, что были советскими гражданами…
Допрос окончен, и почти каждому из нас заявлено:
— Можете искать поручителя. Освободим на поруки. Поручительницей может быть и жена…
Был ли это какой-либо подвох со стороны властей, желание посеять рознь среди заключенных (одних освободить, других оставить в тюрьме), или же это был какой-либо «кон’юнктурный поворот» в политике — сказать трудно. Ясно было одно: освобождение под поручительство означало бы, что мы преступники, и просьба наша о поручительстве (такую просьбу каждый из нас должен был подать) свидетельствовала бы, что мы признаем себя преступниками. Мы считали это унизительным для себя, граждан СССР. Ответ наш был короток и, единообразен:
— Мы не преступники. В поручительстве не нуждаемся. Требуем безоговорочного освобождения. Китайцы были ошеломлены. Тогда они развесили по лагерю об‘явление:
«Никому не разрешается брать на поруки арестованных».
То, что, по мысли китайских властей, должно было посеять рознь между нами, сплотило нас. Единодушный отказ от поручительств дал нам возможность самим почувствовать свои силы. И поэтому лагерь решил дружно и активно протестовать-против нечеловеческих и, так сказать, нетюремных условий нашего заключения.
В конце сентября лагерь за подписью старост камер пред’явил свои требования, указав, что через две недели, в случае невыполнения их, заключенные об’являют трехдневную голодовку-протест.
Шли дни. Китайцы вели себя так, как будто бы ничего не знали о машем заявлении и готовящемся протесте.
Настало 13 октября. Утром, выйдя на первую прогулку, мы вынесли из камер все имевшиеся у нас продукты, сложили их на земле и, построившись в карре, сняв шапки, запели «Интернационал». Одновременно, минута в минуту, то же самое сделали все камеры. Весь лагерь пел «Интернационал». И изумленно слушали пение китайские солдаты, и растерянно суетились «капитаны».
Китайские власти попытались в тот же день сорвать голодовку. Нам был предложен весьма тщательно приготовленный обед. Как из-под земли, появились тарелки, вилки, ложки, тогда как до этого дня они упорно отсутствовали в лагере. Обед, понятно, мы отвергли.
Через три дня тот же утренний «Интернационал» известил об окончании голодовки.
Добился ли чего-нибудь лагерь голодовкой? Добился того, что китайцы, как это ни старались они скрыть, были явно поражены нашими организованными действиями. Отношение их к нам стало, более вежливым, и, я бы сказал, несколько опасливым. Вокруг бараков появился проволочный забор, отгородивший место для прогулок; появилась столовая посуда, стал изредка выдаваться чай и сахар; начались работы по оборудованию больницы и бани.
Но все же это была тюрьма.
Вынужденное бездействие расслабляет волю, содействует анархии. Бездействие— вредная вещь. Это было понято нами, и мало-по-малу в камере стал создаваться тот внутренний распорядок, который регулировал поведение каждого заключенного.
«Правительство» наше состояло из тройки, выбираемой на общем собрании. Сна называлась «бюро коллектива». Председатель бюро (староста коллектива) ведал всей «внешней» политикой: он был представителем камеры перед лицом китайской администрации, участвовал в заседаниях старост всего лагеря и так далее. Другой член бюро ведал всей внутренней жизнью камеры, разрешая всякого рода конфликты. Он входил непременным членом в культкомиссию, был нашим наркомюстом, прокурором и администратором. Третий член бюро — ведал продовольствием. Он совмещал в себе обязанности восстановленного в нашей «республике» наркомпрода, и он не был госбанком. При нем была создана особая хоз. комиссия.
Этот наш «совнарком» опирался в своей работе на старостат, в состав которого входили выборные по одному человеку от каждого десятка. Итак, староста десятка— ближайшая власть на местах, далее — старостат и бюро коллектива.
Главным же законодательным органом было, конечно, общее собрание камеры. Такова была наша «республика».
И все это на основе стропой товарищеской дисциплины.
Создан был и культурный центр — культкомиссия. Сна организовала шахматный и шашечный кружок (с неизбежными, конечно, турнирами), хоровой кружок, кружок технических. знаний, устраивала лекции на самые разнообразные темы (технические, санитарные, политические) и так далее. Были созданы наконец кружки по ликвидации политической и профессиональной неграмотности.
Дни были заполнены. Но неопределенность положения, необеспеченность семей все же волновала…
Прошла ясная манджурская осень. Ноябрь принес морозы. Стало холодно. Сырые камеры превратились в настоящие ледники. Не помогала и кирпичная печь. Не радовала и баня, наконец кое-как оборудованная китайцами.
В это время появилась больница на пятнадцать коек, которую китайские врачи посещали, однако, только два раза в неделю. Появилась и врачебная «помощь на дому»: врач через окошко в дверях камеры («волчок») резиновым фонендоскопом выслушал больных… Это не анекдот, а факт. И не анекдот, когда одному товарищу, из нашей камеры от ушиба врач прописал аспирин…
Но все же жизнь улучшалась… Товарищи шутили, что лет через десять Сум-пу станет образцовой тюрьмой.
— Потерпите, граждане-товарищи!
Годовщина Октябрьской резолюции была, понятно, отмечена в каждой — камере.
С конца ноября к нам стали проникать слухи об окончании конфликта и возможном освобождении.
В двадцатых числах декабря мы получили официальное сообщение о том же от германского консула.
Но замки все еще висели на дверях наших камер. Психологически последние дни заключения всегда самые тяжелые. Время тянется убийственно медленно, ночью тысячи мыслей не дают заснуть…
Наконец, в последний день 1929 года 31 декабря утром администрация лагеря формально известила нас, что мы освобождаемся во исполнение хабаровского протокола о ликвидации конфликта.
Это известие мы выслушали молча и спокойно, как должное.